молча буравил Шестака избела-голубыми глазами, затем стремительно, как мальчишка сорвался с места.

— Я иду к князю! Где мой дождевик?

— Который батюшка?

— Расшитый звёздами, — уже с лестницы ответил боярин.

— Там, у двери, — приказчик заторопился следом. Ага, старый, старый, а ты успей за ним, если шаг твой короче, и сам ты меньше. — На лавке лежит, слева.

Безрод, не открывая лица, доехал до родных мест, вернее до мест, что должны были стать родными, сложись всё иначе. На самой границе с млечами раскинулись земли Ржаных, рода настолько же древнего насколько чистого. Сволочами не ославлен, дураками остался не богат. Сивый усмехнулся. Ты кто? Безрод. Куда едешь? В свой род. Смешно.

В речных низинах люди косят. Хороший год, вторые травы поднялись по пояс. Косари видят верхового, останавливают работу, прикладывают ладонь к глазам, легко кланяются. Кто такой? Идет шагом, никуда не торопится, вряд ли беду везёт. Беды и радость любят намёт.

В двух больших деревнях Ржаные живут. Тенька ступил в пределы Большой Ржаной. Мать была отсюда, узор по её рубахе бежал тот же, что носят тутошние, и только скажите, что не летит впереди человека то, что и псам не учуять. И ведь не лают! Молчат. Знают, свой едет, хоть и не подойдут близко.

— Врасплох думал застать? — из дома вышел старшина Топор, погрозил пальцем, — А мне уже разведка донесла!

— А разведка, поди, сопливая?

— А то! Из лесу только вышел, а мне шепчут, мол, дядька Топор, там Сивый на Теньке едет!

— Вырастут, к себе на заставу возьму.

— Ну-ка иди сюда, бродячий сын! Дай обниму.

Безрод усмехнулся, дался объятиям родича. Вот честное слово, странно всё. Обнимаешь чужака, что узнал лишь несколько лет назад, и ровно охотник ищешь внутри себя следы огня. Ищешь в снегу следы незапамятного лета. Запорошено всё внутрях сугробами в рост, сковано вековечными льдами, а где-то в крохотной проталине плюется, шипит на жухлой траве уголёк. Ямища провала огромна, снежные стены взмывают далеко в небо, а он шипит, пыхтит, кричит на весь свет о скором жарком солнце. Дайте только срок.

— Шагай в дом, старуха уже на стол мечет.

Сивый хмыкнул, на пороге оглянулся. «Разведка» за тыном прячется, лыбится щербатыми ртами, козявки добывает. Подмигнул, показал на Теньку, мол, обиходьте. И будьте готовы ко всему. Земля мягкая, больно не будет.

— Я тебя от работы оторвал, — Безрод выглянул на хозяина искоса.

— За меня пятеро косят, — Топор подмигнул. Выше нос, родич. — Чего задумался? Пей давай!

— Думаю, как сложилась бы моя жизнь тут, в этих землях, — Сивый намочил усы брагой.

— Хорошо сложилась бы. Мать твоя, Ласточка, ровно солнышко была. Улыбнётся, всей улице светло делалось. Осталась бы жива, смеялся бы ты громче всех Ржаных. За Двужила собирались отдать. Ох и парень был! И сейчас ничего ещё.

— Ничего? — жена Топора, «Топорица» как её про себя звал Сивый, укоризненно закивала, ставя на стол кувшин квасу. — Вон, тетки на тридцать лет младше слюни роняют, сохнут почем зря.

— Вдовицы, — Топор подмигнул Безроду, мол, на бабские россказни внимания не обращай. — Но муж всамделишно стоящий.

— Просто стоящий? Ты, дорогой родич, поди, не знаешь историю про лихих людишек и Двужила? Расскажи, старик, расскажи!

— Какой я тебе старик! — Топор делано возмутился, погрозил жене кулаком, — Да во мне сил, как в молодом! Это некоторые кобылки посдулись, больше не тянут молодых ездарей!

— Тьфу, дурак! — Топорица закатила глаза и залилась краской. — Кто о чём, а вшивый о бане!

— Но к делу то отношения не имеет, — старшина назидательно вздел палец. — Двужил на самом деле троих лихих оприходовал, двоих вусмерть. Дураки, на седину купились. А там моща, ровно у коня!

— И что?

— А то! Двоим бошки свернул, третий с лошади упал неудачно.

Сивый покачал головой, поджал губы. Где-то в паре шагов отсюда живёт человек, что мог стать твоим отцом. Который раз слушается, да всё представляется такая сладкая быль, что желваки сводит, в глазах щиплет. Не подбирался к сладким грезам близко, так и вздыхал отстраненно, как о чем-то далеком. Ну, есть и есть где-то счастье на краю света. Так оно всегда чужое и не про тебя. А тут близко. Руку можно пожать. Ходишь местами, где мать гуляла, смеялась, месила девчонкой пыль босыми ногами, была счастлива и летала, ровно ласточка. Нежная. Любимая. И сам смеялся бы громче всех Ржаных. И рубцы не мешали бы, потому как не было бы этих дурацких ножевых отметин. Будто стоял допреж на дороге, оглядывался по сторонам — сзади туман, туман и впереди, а потом наддуло, и дымку сзади разметало к такой-то матери. И встала там Большая Ржаная: бежит из неё твоя дорога, на крыльце дома старшина Топор зазывно машет, мальчишки носятся, горланят, голубей пугают, а где-то за далекими яблонями человек стоит, да на видное не выходит. Двужил. И блеск оттуда летит, ровно солнце в стекле играет. Глаза блестят. Только не понять, добром или злом…

— Зол на меня Двужил, — Сивый усмехнулся. — Ни разу не вышел, руки не подал.

— Обижен, — старшина развел руками, показал: брагу не забывай ко рту подносить. — Твой-то батюшка Ласточку из-под носа его увёл. До сих пор зло из души не избыл.

— Да и не был он счастлив, — Топорица махнула рукой. — Жили с Белёной без лада, просто потому что надо. А как не стало её, вовсе замкнулся. И сыновья такие же.

— А больше на меня никто не обижен? Зуб не точит?

— Ты это про что? — Топор хитро стрельнул глазами поверх кружки с брагой.

— Ну, мало ли… — Сивый покрутил в воздухе рукой.

— Да болтают всякое. Но мы не верим.

— Я этого не делал, — Безрод покачал головой.

— Род у нас старый, белый. А дурнями отчего не богат, знаешь? Думаешь оттого, что нет их вовсе?

Сивый усмехнулся, вопросительно выгнул брови.

— Оттого, что наружу не пускаем. На всякий роток не накинешь платок, но закрыть крикуна в погребе — милое дело.

— А что в окр у ге творится?

Топоры переглянулись, помрачнели.

— Там Упоймыху выкосило. Мор, — старшина показал рукой вправо от себя, — там выморило Солнечную и Семидворку. Там — ещё две деревни, двадцать дворов.

— И бьёт всё вокруг вас, да сюда не попадает, — Безрод нахмурился, хозяева зябко передернули плечами.

— Дурно это пахнет, — Топорица с надеждой захлопала глазами. Родич высоко поднялся, много знает, воеводой у князя, авось успокоит, объяснит, что бояться нечего.

— Ещё как дурно, — Топор коротко кивнул. — Да ещё россказни про человека с рубцами… Ровно имя дёгтем мажут.

— Схожу к старому, — Сивый, извиняясь, засобирался из-за стола.

— Сходи, сходи. И от нас вот передай, — Топор кивнул жене, ну-ка собери гостинец, и едва та умчалась за чистым рушником, поманил Безрода пальцем. — Гляди в оба. Двужилы опасны. Знаемся, конечно, много лет и всё такое, но в голове у них я не рылся, что там копошится, не знаю. Но не нравятся они мне последнее время.

Кивнул. Хорошо. Остерегусь.

Старик сидел на завалинке, сухой, прямой, белый, ровно снег. Улыбался. Не знал бы Сивый, что светило и так восходит каждое утро, подумал бы на старого — от него солнце занимается и поддувается. Спиной к стене, руки покоятся на клюке, сам будто спит. Не, не спит. Безрод усмехнулся. Совестно хмуриться, деда морозить, хотя, поди заморозь того, кого солнце слушается.

— Дед, я пришёл.

Ступил во двор, привязал Теньку к тыну, подошёл, опустился на колени. Потёрся головой о грубые, сухие руки. А старик открыл глаза, легонько по лбу щёлкнул, жив-здоров, гуляка?

— Ого, племяш пожаловал! — почти следом, во двор вошёл седой косарь, сам уже не первой молодости. — А я иду и думаю, что за верховой заблудился?

Дядька здоров, лучится солнцем, глаза сияют, улыбка от уха до уха, в сивой бороде сверкают белые зубы. Поднял с колен, обнимает и ровно огнём палит,