Ему действительно все было понятно, и он был согласен не только с тем, что Федор Филиппович произнес вслух, но и с тем, о чем генерал предпочел промолчать.

Угловатый, снаружи подчеркнуто, почти нарочито утилитарный, а внутри роскошный, как номер в пятизвездочном отеле, внедорожник «мерседес» остановился у крыльца приземистого, покрытого растрескавшейся и местами обвалившейся штукатуркой со следами побелки домика под почерневшей от старости, поросшей изумрудным мхом шиферной крышей.

Домик стоял справа от въездных ворот. Он пугливо жался к ограде, сторонясь соседства с крестами и могильными плитами, а два окошка с облупленными голубыми ставнями напоминали испуганно распахнутые глаза, как будто по ночам, когда на кладбище не оставалось живых людей, домик видел что-то такое, о чем хотел бы, но не мог рассказать по той простой причине, что дома не разговаривают.

Слева от входа к стене была приколочена доска объявлений, и ветерок, которым тянуло вдоль центральной аллеи, играл лохмотьями вылинявших от дождей, выгоревших на солнце бумажек, намертво присобаченных к доске густым, похожим на жирную сметану клеем ПВА.

Старое кладбище заросло высокими деревьями, яснее любых архивных документов говорившими об его возрасте. Оно располагалось за городской чертой, которая постепенно подбиралась все ближе, и здесь уже давно никого не хоронили: кладбище ждало, когда истечет отведенный срок. А когда это случится, когда умрут дети и внуки тех, кто здесь лежит, сюда придут бульдозеры – опрокинут ветхую кирпичную ограду, с торжествующим ревом переползут через обломки, сметут с фундамента домик с голубыми ставнями и пойдут дальше, валя старые березы и липы, опрокидывая покосившиеся кресты, кроша и втаптывая в землю стальными гусеницами растрескавшиеся, избитые непогодой надгробия…

Город надвигался, наползал со всех сторон, высылая в глубокие фланговые рейды железобетонные полки микрорайонов. Многоэтажные корпуса городской окраины уже обступили кладбище с трех сторон, белея в отдалении, как многочисленные корабли вражеской эскадры, берущей в кольцо осады маленький островок вечного покоя. И, глядя на них из окна стоящего перед крыльцом сторожки «мерседеса», Дмитрий Иванович Кривошеин думал о том, что словосочетание «вечный покой» – такая же ложь, как и все остальные слова, придуманные людьми себе в утешение. О каком вечном покое можно говорить, когда московская земля стоит едва ли не дороже золота?! Пока вокруг еще остались свободные площадки, застройщики и мэрия соблюдают хотя бы видимость приличий. А когда микрорайоны подберутся вплотную к кладбищенской ограде, на авансцену, как обычно, выйдет Его Величество Откат. О приличиях и каких-то там отведенных сроках моментально забудут, и никакие живые заслоны из скорбящих родственников, никакие судебные иски и гневные вопли в средствах массовой информации уже не остановят развернувшуюся в боевые порядки строительную технику.

Отогнав неуместно печальные размышления о том, что, если вечность и существует, то к роду человеческому это понятие не имеет ни малейшего отношения, начальник службы безопасности Вронского вышел из машины. Охранники Хомутов и Серегин (Хомут и Серго соответственно) присоединились к нему, держась по бокам и немного сзади. Водитель по кличке Лысый, чья голова действительно поблескивала на солнце, как бильярдный шар, остался в машине – закурил и, пристроив на ступице рулевого колеса газету, принялся разгадывать кроссворд, над которым, по наблюдениям Кривошеина, упорно бился уже вторую неделю подряд.

Изнутри кладбищенская контора выглядела еще более убого, чем снаружи, хотя это и казалось невозможным. Воздух здесь был сырой и затхлый, пахнущий плесенью, печной гарью, мышиным пометом и, что показалось Дмитрию Ивановичу хуже всего, церковным елеем, как будто где-то рядом, за фанерной перегородкой, лежал покойник. Подслеповатые, заросшие пыльной паутиной окошки с трудом пропускали дневной свет, потолок угрожающе провис посередине, а засаленная личность, которая в момент их прихода возилась в углу, переставляя с места на место какие-то грабли и лопаты, выглядела как один из здешних постоянных обитателей, которому надоело лежать в гробу и захотелось поразмяться.

Все это тоскливое, почти нарочитое убожество служило очередным (и совершенно излишним) свидетельством способности рода человеческого превращать в пошлый и тягостный фарс даже такое грозное и напрямую касающееся всех и каждого явление, как смерть. Неожиданно глубоко впечатленный увиденным, Дмитрий Иванович прямо на ходу изменил заранее продуманный план беседы, направленный на то, чтобы вынудить представителя местной администрации сделать бесплатно то, за что он привык получать абсолютно незаслуженную мзду. Не дав себе труда хотя бы поздороваться, он выложил на испещренный предательскими липкими кругами стол новенькую, без морщин и сгибов купюру.

– Журнал учета захоронений, – отрывисто потребовал он.

(«Здравствуйте, уважаемый. Я приехал издалека, ищу могилу родственника. Он похоронен где-то здесь, так не могли бы вы мне помочь? В конце концов, это ваша прямая обязанность, вам за это зарплату выдают…» Так, примерно, это должно было звучать, но Дмитрий Иванович избрал более короткий путь, поскольку испытывал непреодолимое желание поскорее отсюда выбраться.)

Вопреки ожиданиям Кривошеина, засаленный представитель кладбищенской администрации (сторож, а может быть, директор) не кинулся со всех ног выполнять его облеченную в форму приказа просьбу. Вместо этого он взял со стола купюру и, поместив ее между окном и своими слезящимися органами зрения, придирчиво рассмотрел на просвет.

– Вот урод, – негромко, но вполне отчетливо произнес за спиной у Дмитрия Ивановича прямодушный Хомут.

– За какой год? – деловито убирая деньги в карман грязного синего халата, поинтересовался засаленный гражданин. Реплику Хомута он проигнорировал, и это никого из присутствующих не удивило. Попробовал бы он ответить!

– Девяносто первый, – сказал Кривошеин.

Засаленный позвенел увесистой, килограмма на полтора, связкой ключей, выбрал из нее нужный и отпер приткнувшийся в уголке облупленный несгораемый шкаф. Наблюдая за его действиями, Дмитрий Иванович поневоле терялся в догадках: откуда у него столько ключей, от каких таких замков? В конце концов он пришел к выводу, что засаленный страдает запущенной формой синдрома Плюшкина, и выбросил эту ерунду из головы.

Порывшись в темных недрах шкафа, предмет его размышлений вернулся к столу, держа в руках толстую книгу учета в картонной обложке, такую же потрепанную и засаленную, как он сам.

– Фамилия? – деловито спросил он.

– Журнал отдай, – неприязненно пробасил откуда-то из-под самого потолка немногословный и, как всегда, предельно конкретный Серго.

Засаленный пару раз мигнул в его сторону бесцветными гляделками и беспрекословно протянул журнал – не Серго, естественно, а Дмитрию Ивановичу. Кривошеин взглядом указал на стол и, когда