сифилис – стала итогом новой мутации[483]. (Если Генрих VIII и Иван Грозный действительно страдали от сифилиса – как иногда предполагают[484], – тогда политические последствия болезни были чрезвычайно значительными[485].) Тем временем перевозка в Америку африканских рабов, призванных восполнить нехватку местной рабочей силы, сделала обмен треугольным, поскольку вместе с африканцами явились плазмодии, вызывающие малярию; флавивирус, приводящий к желтой лихорадке; и некоторые виды комаров, прекрасно приспособленные к тому, чтобы быть переносчиками обоих заболеваний. Малярия и желтая лихорадка процветали на плантациях Карибских островов и в южных колониях Британской Америки[486]. В середине XVII века эпидемии желтой лихорадки на острове Сент-Китс, в Гваделупе, на Кубе и вдоль восточного побережья Центральной Америки привели к смерти примерно 20–30 % местного населения. Самые ранние характерные вспышки в Северной Америке произошли в 1668 году (Нью-Йорк) и в 1669-м (долина Миссисипи)[487]. А значит, огромное количество более поздних поселенцев умирало в первые годы после пересечения Атлантики. Выживали только «закаленные». Так что солдатам, которых рекрутировали в Европе для сражений в Новом свете, страшно не повезло: достаточно вспомнить катастрофические потери, которые понесли от желтой лихорадки войска адмирала Эдварда Вернона в 1740 и 1742 годах (в Войне из-за уха Дженкинса), когда он, имея 25 тысяч солдат, тщетно пытался взять Картахену и Сантьяго-де-Куба[488]. Та же участь постигла французских солдат, которых Наполеон в 1802 году отправил отбить Сан-Доминго у гаитянского революционера Туссен-Лувертюра. И, возможно, именно «Желтый Джек» (так прозвали лихорадку) – наряду с французским флотом – лишил военного счастья армию Георга III во время сражения при Йорктауне (1781).

Французский историк Эммануэль Ле Руа Ладюри назвал это явление «объединением земного шара через болезни»; также он говорил о возникновении «общего рынка микробов»[489]. Как следствие, европейским империям теперь приходилось строиться и поддерживать себя вопреки инфекциям. В Сьерра-Леоне умирал каждый второй британский солдат; на Ямайке – каждый восьмой; на Наветренных и Подветренных островах – каждый двенадцатый; в Бенгалии и Цейлоне – каждый четырнадцатый. Только если солдату очень везло и его отправляли в Новую Зеландию, тогда ему было лучше, чем дома. В 1863 году королевская комиссия подсчитала, что в 1800–1856 годах смертность среди военнослужащих в Индии составляла 69 человек на 1000. Аналогичный показатель для гражданских лиц в Англии, принадлежавших к той же возрастной группе, составлял приблизительно 10 человек на 1000. Кроме того, английские солдаты в Индии гораздо чаще заболевали. С истинно викторианской основательностью еще одна королевская комиссия подсчитала: из 70 тысяч солдат, составляющих британский контингент в Индии, ежегодно будут умирать 4830, а на больничных койках окажутся 5880[490]. Тропические болезни наносили тяжелый урон и французскому колониальному чиновничеству во все годы его существования. В 1887–1912 годах в колониях погибли 135 из 984 служащих (14 %). Вышедшие в отставку колониальные чиновники в среднем умирали на семнадцать лет раньше своих коллег в метрополии. Еще в 1929 году почти треть из 16 тысяч европейцев, живших во Французской Западной Африке, проводили в больнице в среднем две недели в году[491]. Селин, побывавший во Французской Экваториальной Африке в 1916–1917 годах – как представитель «Лесной компании Санга-Убанги» – и описавший ее в духе истинного гиньоля, театра ужасов, ясно дает понять, что болезнь там – это образ жизни и что служба в тропиках просто неизбежно сокращает жизнь: «Вы едва замечали, как исчезают люди, дни и вещи в этой зелени, в этом климате, зное и тучах москитов. Все – и это было отвратительно – распадалось на куски: обрывки фраз, тела, горести, кровяные шарики…»[492][493]

Проблема была в том, что империи росли намного быстрее, чем медицинские знания тех, кто ими управлял. В 1860 году общая площадь Британской империи составляла почти 9,5 миллиона квадратных миль (ок. 25 млн кв. км); к 1909 году эта цифра увеличилась почти до 12,7 миллиона (ок. 33 млн кв. км). Теперь она (будучи в три раза больше Французской империи и в десять раз – Германской) занимала приблизительно 22 % мировой суши. Подданными королевы Виктории в той или иной форме были около 444 миллионов человек, то есть примерно четверть населения планеты. Как писали в St James’s Gazette, королева-императрица Виктория властвует над «одним континентом, сотней полуостровов, пятьюстами мысами, тысячей озер, двумя тысячами рек и десятью тысячами островов». Была выпущена почтовая марка с изображением карты мира и надписью: «Мы владеем империей более обширной, чей любая из существовавших прежде». Все это соединялось тремя сетями коммуникаций. В роли первой выступали казармы и морские угольные базы – всего их было тридцать три, – рассеянные по всему миру, от острова Вознесения до Занзибара. Новая технология приблизила друг к другу все узлы этой сети. В эпоху парусных судов на пересечение Атлантики уходило от четырех до шести недель. С появлением же пароходства это время сократилось до двух недель к середине 1830-х годов и всего до десяти дней к 1880-м годам. В 1850-1890-х годах время плавания от Англии до Кейптауна сократилось с сорока двух до девятнадцати суток. Кроме того, пароходы стали больше – за тот же самый период их средняя валовая вместимость примерно удвоилась, – и возросло их число, а соразмерно с этим – и объемы перевозок. Второй сетью были железные дороги. В Индии первый железнодорожный путь (протяженностью почти в 21 милю – ок. 34 км), связавший Бомбей и Танну[494], был официально открыт в 1853 году, а затем менее чем за пятьдесят лет в стране проложили 25 тысяч миль (ок. 40 тыс. км) рельсов. В пределах жизни одного поколения поезд преобразил экономическую и социальную жизнь Индии: благодаря тому, что поездка третьим классом стоила всего семь анн, далекие путешествия впервые стали доступны миллионам индийцев. Как сказал об этом историк Джон Роберт Сили, викторианская революция во всемирной связи привела к «уничтожению расстояний». И, наконец, была информационная сеть – телеграф. К 1880 году через мировые океаны пролегло в общей сложности 97 568 миль (ок. 157 тыс. км) кабеля, связав Британию с Индией, Канадой, Африкой и Австралией. Теперь можно было отправить сообщение из Бомбея в Лондон по четыре шиллинга за слово – и спокойно ожидать, что его получат уже на следующий день. По словам Чарльза Брайта, апостола новой технологии, телеграф стал «системой электрических нервов, опутавших весь мир»[495].

Конечно же, все это помогло распространить британскую власть на такие дальние расстояния, каких прежде не преодолевала ни одна империя. Но викторианские сети были также и самым быстрым в истории механизмом передачи болезней. В то самое время,