четвертованными, повешенными, колесованными; каждую ночь я плаваю в потоках крови и просыпаюсь весь в холодном поту. Недовольство растёт; мы слишком много обещали и слишком мало дали. Королева опять забрала короля в руки; не хватает только, чтобы она соединилась с Баторием, тогда мы погибли. — Вербочи встал перед Чалканом и сложил руки на животе. — Посмотрите, — со вздохом продолжал он, — как я похудел с тех пор, как сделался палатином; мне повсюду мерещатся турки и заговорщики. Я с удовольствием снова сделался бы прежним Вербочи.

Архиепископ улыбнулся.

— Успокойтесь, Вербочи; увеличивающийся распад государства и новая опасность со стороны турок пугают короля; он видит в этом наказание за свои грехи. Я — его духовник, и он ищет у меня утешения и успокоения; ваши известия всецело отдают его в мои руки. Баторий на краю гибели; наконец-то настал день мести, и я увижу его голову у моих ног.

— Что может сделать король? Мы же сами совершенно лишили его власти, — сказал Вербочи.

— Он произнесёт свой приговор, — проговорил Чалкан, — а Заполия приведёт его в исполнение; я действую с его согласия. Тогда и влиянию королевы будет положен конец, ей придётся заниматься молитвами да нарядами. Охранная стража выступила.

— Я отдал Мароти приказ, чтобы он в полночь прибыл в Вышеград.

Чалкан хитро улыбнулся.

— Завтра мы навсегда сделаемся владетелями и господами страны; соберите совет и пусть он составит смертный приговор Баторию, Томарри, Турцо, Саркани, Петру и Гавриилу Перенам.

Вербочи с ужасом отступил.

— Я беру ответственность на себя, — сказал архиепископ. — Идите, добрейший Вербочи, завтра вы будете избавлены от своих страхов.

Вербочи тотчас же созвал государственный совет на тайное совещание, длившееся до вечера.

Вдруг Вербочи был позван к королю, он получил приказ немедленно отправиться в рудники, где вспыхнули беспорядки. Вербочи должен был повиноваться; он передал председательство в совете Драгфи и уехал.

Наступила ночь. Королева удалилась на свою половину; когда совершенно стемнело, к ступеням террасы причалила лодка, в которой было два человека. Один из них, сидевший на вёслах, был Мика, а другой, в маске, — таинственный друг королевы; Мария вышла на террасу. Незнакомец преклонил колено и тихо проговорил:

— Беги со мной, мы открыты.

— Я не могу, а ты уезжай!

— Чалкан имеет огромную власть над королём; он недаром приехал сюда. В данную минуту государственный совет обсуждает смертный приговор нашим вождям; бежим, умоляю тебя.

— Успокойся, друг мой, я не сдамся так легко. Когда прибудет стража?

— Не раньше полуночи.

Королева села в лодку и приказала Мике отчаливать.

Спальня короля находилась в другом флигеле, её окна выходили на террасу, которая спускалась в сад. Из неё вели две двери: одна — в приёмную, другая — в часовню, которая сообщалась подземным ходом с замком, стоявшим на скале.

Король лежал на постели и думал; вдруг раздался скрип двери, и вошёл архиепископ. Король испуганно приподнялся и спросил:

— Чего тебе надо от меня?

Чалкан медленно подошёл к постели короля и, положив свою руку на его пылающий лоб, участливо проговорил:

— Ты болен, сын мой; не хочешь ли ты облегчить свою душу?

Король встал и прошёлся по комнате.

— Чалкан, — проговорил он после паузы, — я не нахожу себе покоя, я разорил страну и потерял любовь жены. Помоги мне, если можешь!..

— Почему же нет? — кротко ответил архиепископ. — Но, прежде чем исцелить тебя, я должен произвести болезненную операцию. Господь посылает тебе испытание... выслушай меня!

Король, ничего не понимая, посмотрел на Чалкана.

— Султан ополчился против Венгрии, дворянство составило против тебя заговор, — продолжал архиепископ, опускаясь в кресло и устремляя пристальный взгляд на короля.

Чалкан имел сильное, почти гипнотическое влияние на слабовольного, легко возбудимого Людовика. Не будучи в состоянии отвести от него взор, король приблизился к архиепископу и произнёс:

— Я хочу открыть тебе свою душу, как Богу. Моя воля и я сам — постоянно противоречат друг другу. Я решаю одно, а делаю другое. Я люблю свою жену, но каждый день оскорбляю её; я хочу осчастливить свой народ, а он становится всё несчастнее...

— Надейся на Бога!

— В том-то и дело, что я не могу надеяться на Него, я боюсь, что все эти несчастья являются наказанием за мои грехи.

— Действительно ли ты решил раскаяться в своих грехах? — с достоинством спросил Чалкан.

— Да.

— Я прощаю тебя и освобождаю от твоих грехов. Управляй отныне во славу Божию!

— Я в отчаянии, — воскликнул король, — потому что не могу управлять государством. Я готов сделать всё, Чалкан, только спаси меня от меня самого.

— Я спасу тебя, — ответил Чалкан. — Буду твоим отцом, другом и советником, только выслушай меня, чтобы мои слова не были гласом вопиющего в пустыне.

Людовик нежно поцеловал руку старика.

— Благодарю тебя. Говори всё, не щади меня; если нужно, я готов отказаться от престола.

Архиепископ испугался.

— Ты должен исполнять свои обязанности, но я постараюсь облегчить тебе твой крест. Я готов принести эту жертву ради спасения твоей души.

— Я в отчаянии, — ответил король. — Народ ненавидел мою возлюбленную, я женился, но теперь он ненавидит мою жену; я утвердил в Гатване то управление, которого он хочет, теперь он проклинает меня за это и учиняет заговоры.

— Кто учиняет заговоры? — с угрозой проговорил Чалкан. — Твои враги, которых ненавидит народ. Уничтожь их, и в стране воцарится мир. Нечего раздумывать! Баторий и его приверженцы должны умереть!

— Баторий! — с ужасом воскликнул король.

— Затем, — холодно продолжал Чалкан, — ты должен расстаться с королевой.

— Оставь мою жену! — воскликнул Людовик. — Она устранена от управления.

— Да, но стремится вернуть свои права и не успокоится до тех пор, пока не достигнет власти. А разве ты её не любишь?!

— Больше всего на свете! — пылко воскликнул король.

— Вот видишь, — продолжал Чалкан, — вот первая страсть, от которой я, с Божьей помощью, хочу избавить тебя. Эта любовь — ещё больший грех, чем твоя любовь к наложнице, так как она губит твоё государство и твою душу. Ты расстанешься с Марией.

— Нет! — страстно проговорил король.

— Ты должен.

— Нет, нет! — воскликнул Людовик. — Я люблю её больше всего на свете. Если это