Я сообщаю хирургу неопределенного возраста, что у него проблемы с психикой, что его руки не подходят к голове, но что не надо придавать этому большого значения. Я хлопаю дверью его дизайнерского кабинета с таким грохотом, что валятся прекрасные гравюры современных художников, которые я разглядывала во время его невыносимой проповеди. Я выхожу от него, колеблясь между желанием убить себя или его.

Второй хирург оказывается настоящим. Он подтверждает диагноз первого специалиста относительно моего живота, но соглашается удалить жир с лица, признавая возможность риска рецидива. Учитывая мой возраст и то значение, которое имеет для меня, для моей профессиональной карьеры внешность, игра стоит свеч. Он прооперирует меня очень быстро.

За несколько недель я снова обретаю человеческий вид, прежний взгляд и гармоничный овал лица. Женская головка – и, пожалуй, недурная – на неизменном лягушачьем теле, которое так забавляет мою дочь, – что-то вроде новомодной индийской богини.

Август 2006 г.

Через несколько дней я увезу Тару в Бретань – пусть поживет в кругу родных, поиграет на пляже в Валандре. Сегодня я иду в госпиталь Сен-Поль на встречу со знаменитым профессором, который руководит корпусом кардиологии, где мне делали пересадку. Я прихожу заранее, чтобы поприветствовать Генриетту и забрать результаты биопсии, сделанной две недели назад. Они уже несколько дней как готовы, но я никогда не торопилась узнать про себя медицинскую правду, какой бы она ни была.

– Здравствуйте, дорогая Генриетта! У меня к вам стратегический вопрос.

– Задавайте…

– Кроме пенсии и вязания крючком, что вы любите в жизни?

– Симпатичных людей и шоколад. Но что это за пятна на лице?

– Я прооперировалась, чтобы стать красивее. А я симпатичная?

– Да.

– Прекрасно… А если я вас осыплю лучшим в мире шоколадом, черным?

– Да, только черным, с каким-нибудь хрустящим наполнителем. В честь выхода на пенсию? Очень симпатично, только это будет через триста три дня…

– Значит, если я вас засыплю восхитительным шоколадом с хрустящим наполнителем… вы мне сможете выдать все содержимое медицинских папок, которые имеют ко мне отношение? – спрашиваю я тише.

– Но, деточка, вы теряете здравый смысл, вы хотите, чтобы меня выгнали за триста три дня до пенсии? Это же врачебная тайна, может быть, самая охраняемая тайна. Во Франции с этим не шутят. Никто не согласится дать вам закрытые сведения… Но почему это так важно для вас?

– Я не могу все вам объяснить, я просто хочу узнать имя моего донора. Я знаю, что мой трансплантат был забран здесь за несколько часов до моей операции. Стивен участвовал в заборе органа, вы знаете, я хотела бы узнать имя этой женщины, пожалуйста…

Генриетта делает выдох и смущенно опускает голову, роясь у себя на столе:

– Вы невозможный человек… Вот ваши результаты, деточка. Все в порядке, ваше сердце подвешено крепко, разве не это главное?

– Значит, вы ничем не можете мне помочь, вы уверены, – а когда выйдете на пенсию? Я могу подождать…

– Нет, детка. Не ставьте меня в неловкое положение. Кроме того, в две тысячи третьем году, кажется, уже были штрихкоды, и, даже если очень захотеть, ничего узнать нельзя.

– Штрихкоды?

– Да. Две тысячи третий или две тысячи четвертый?..

Генриетта задумывается.

– У трансплантатов такая система этикетирования уже несколько лет, что делает их совершенно анонимными. Надо бы мне проверить, как было в вашем случае. Да что я такое говорю! Ничего мне не надо проверять, деточка, ничего!

– Допустим, взятый трансплантат не мой, что вам мешает назвать мне эту женщину?

– Да откуда вы знаете, что это женщина?.. Видите, я хотела оказать вам услугу… Я не могу вам сказать ничего, ничего. Давайте сменим тему, пожалуйста!

– Ладно, извините, мне пора идти, у меня встреча с начальником корпуса. Где его кабинет?

Заведующий отделением – профессор кардиологии, очаровательный пожилой господин аристократического вида, чья проницательность сверкает в глазах. Он похож на моего дедушку Папума, аптекаря из самой глубинки Бретани. На докторе белоснежный халат, на груди несмываемыми чернилами написаны его фамилия и звание.

– Чем могу помочь, милая барышня?..

Я полчаса говорю не останавливаясь. Я использую все свои силы и все эмоции. Настоящий мастер-класс ораторского искусства. Если я не получу информацию, я, по крайней мере, заслужу малый театральный приз. Я сама себя убеждаю. Я смеюсь, плачу – от всей души, я точно выкладываюсь, рассказываю всю свою жизнь начиная со СПИДа, про смерть матери, про инфаркт, про пересадку сердца, про свою клеточную память, про навязчивый кошмар, от которого просыпалась только вчера, про свое желание отблагодарить, узнать, показать им, что чья-то жизнь возобновилась во мне благодаря им, что они могут гордиться и быть теперь счастливее…

– Вы прошли прекрасный путь, милая барышня. Вы мужественный человек. Я прекрасно понимаю все, о чем вы рассказали. Давняя серопозитивность, которая с тех пор унесла тысячи жизней, трансплантация сердца… Слишком много для одного человека. Но взгляните на себя. Что вы хотите больше, чем быть живой – как вы сейчас? Со временем все развеется. Анонимность пересадки органов – это непроницаемый и совершенно необходимый барьер. И так все непросто, не стоит добавлять еще сентиментальные, человеческие, субъективные соображения, которые сильно усложнили бы процесс, и траур, и донорство, и принятие донорства, и восстановление. Я понимаю ваши требования, я часто слышал их. Но исключения быть не может. Это правило, а я – гарант правил.

Профессор берет мои руки в свои ладони, несколько мгновений согревает их – молча, с трогательной доброжелательностью, потом голосом мудреца, со спокойным лицом подводит итог: «Поверьте… Все будет хорошо».

После этой встречи я выхожу в слезах, чего давно уже не было. За каплей поддержки захожу к Генриетте в ее кабинет. Она встает, увидев меня, и обнимает:

– Ну-ну, деточка… Ну что такое…

Я продолжаю плакать, уткнувшись в вязаный воротник ее кофты, который выглядывает из-под халата. Потом прошу прощения за то, что запачкала ее косметикой. Поднимаю голову, хочу взять себя в руки, тру глаза, ищу носовой платок.

– Я дам вам бумажный платок.

Пока Генриетта роется в ящиках, я переминаюсь возле двери ее кабинета и внезапно вижу его, остановившегося в нескольких метрах от меня, – Стивена, переносящего эту сцену стойко, он стоит с бледным от неонового света лицом, с папками в руках и еще несколько секунд смотрит на меня, прежде чем развернуться и уйти. Генриетта видела его. Она улыбается мне и протягивает бумажный платок. Я перестаю плакать, целую Генриетту в обе щеки, целую ее материнское лицо, прошу прощения, благодарю ее и убегаю.

В такси я посылаю Стивену сообщение.: «Здравствуй. Вот что ты мог мне сказать». Потом, после нескольких часов ожидания без ответа, – второе и последнее послание: «Почему ты скрыл от меня, что присутствовал на заборе трансплантата?»