Джесси не сводила с него удивленных глаз. Надо же, как он разговорился под влиянием гнева.

Она пошарила взглядом по матрасу, брови ее грозно сошлись на переносице, губы сжаты. Нашла то, что искала: рубашку. Натянула через голову, прикрыла наготу.

– Отлично, – сказала она. – Твоя взяла: я дерьмо и сама себя ненавижу. А теперь убирайся из моей постели, пока я тебя на пол не столкнула!

– Джесси, я ничем…

– К черту! Сказал, что хотел – и убирайся.

Фрэнк двинулся к лестнице, остановился на самом краю.

– Подумать только, я легла в постель с симпатичным парнем, – бормотала она, обращаясь, по-видимому, к матрасу, – а он мне проповеди читает. Облизал мне всю киску, а теперь считает себя вправе поучать, дескать, я не так живу. – Она посмотрела ему прямо в глаза. – Это ты не справляешься с жизнью, Фрэнк. Не сумел преуспеть в любимой профессии, в театре, и бросил. Думаешь, я тоже брошу? Ни за что. Я не стану утешительным призом для актера-неудачника!

– При чем тут это? – закричал Фрэнк. – Какого черта! Я люблю тебя ради тебя самой.

– Неужели? Что ж ты не влюбился в женщину, не имеющую отношения к театру? Без связей в этой области? Ничем не интересующуюся?

Гнев опустошил его разум, мозг раскалился добела. Слова не шли с языка. Фрэнк поспешно начал спускаться по лестнице, боясь ударить Джесси, если задержится хоть на минуту.

– Твою мать! – буркнул он, споткнувшись на последней ступеньке.

Он не упал, только ударился спиной о стену. Побрел в гостиную, собрал с пола одежду, напялил на себя. «Венера в мехах» насмешливо глядела со стены.

– Я знаю трех лауреатов «Оби»,[69]– прокричала Джесси. – Мой босс получит «Тони». А чего добилась я сама? Ни хера! Вот чего тебе надо – любить еще большую неудачницу, чем ты сам!

– Я не такой уж неудачник, да и ты тоже. У тебя с головой не в порядке.

– Если у меня плохо с головой, почему же ты влюбился в меня?

– Потому что не знал, что не сумею продраться через эту чушь. Хотел спасти тебя!

– Мой герой! – фыркнула она. – Мой спаситель! – Теперь, когда они не видели друг друга, каждое слово ранило еще больнее.

Кроссовки оказались холодными и влажными. Носки Фрэнк надевать не стал. Он хотел запустить ими в Джесси или сунуть в тарелку с брокколи, но удовольствовался тем, что оставил их на полу.

– Все, я ухожу! – сообщил он.

– Прекрасно! Мне больше нечего тебе сказать.

– Мне тоже.

Он стоял на полу под кроватью и не видел ничего, кроме босой стопы, свесившейся с матраса, агрессивное шевеление большого и соседнего с ним пальца – она словно пыталась презрительно пощелкать ими.

– Одно хорошо: сегодня я выяснила, как ты ко мне относишься, – сказала Джесси. – Вовремя, пока не успела слишком привязаться!

– Твою мать! – повторил он, обращаясь к босой стопе, и вышел, громко хлопнув дверью.

На улице все еще шел дождь, уже не проливной, но Варик-стрит превратилась в пустыню. Магазины закрыты, черные, серые окна, лишь изредка, от удара дождевой капли, вспыхнет искра в луже. Фрэнк то открывал, то закрывал зонт, купленный по пути за пять долларов, но спицы сразу сломались, и пользы от него никакой. Он швырнул его в мусорный бак, поднял повыше воротник пиджака и зашагал как можно быстрее, на север к Кристофер-стрит, к станции наземки.

Еще не пробило девять, но для него вечер закончился. Неудавшийся секс и ссора в придачу. Иные люди и за два выходных дня столько не успеют.

К черту, к черту! – твердил он. На что она ему сдалась? Что он в ней нашел? Ненормальная. Да, с ней весело, умница, красавица. Он влюбился в нее – в прошедшем времени – несмотря на ее театральные связи, а не ради них, и не собирался ее переламывать. Чушь собачья! Ведь чушь?

Чудовищное, нелепое обвинение – будто он ненавидит голубых. Фрэнк ничего не имел против геев. Они ему нравились, он им завидовал, особенно сегодня вечером. Трахаются себе, когда захотят, и без заморочек. А Фрэнку так и не удалось выпустить пар.

Стоя на ярко освещенной сцене театра «Бут» в капитанской фуражке, помахивая лорнетом-крендельком перед солисткой, он декламировал песенку:

Быть богатым так ужасно,

А вот бедной быть прекрасно:

Все тебя жалеют,

все тебя лелеют.

А я должен молчать,

Молча должен я страдать.

В шестом ряду, в голубом блейзере и красном в полоску галстуке – собственность Фрэнка, забыл вернуть после репетиции – сидел Тоби. Откинувшись в кресле, он мрачно, профессиональным взглядом следил за представлением. Великий актер, думал он. Великий человек! Зачем он растрачивает себя на подобную ерунду?!

«Том и Джерри» не понравились ему с первой же минуты. Пустая, далекая от реальности вещь – даже для мюзикла чересчур. И хуже всего – при виде любого актера, от солиста до проводников поезда – Тоби думал: на его месте мог быть я. Я бы сыграл не хуже.

Он рвался на сцену.

И только Генри он воспринимал по-другому. Генри играет блестяще. Генри безукоризнен. Генри его друг. Здесь он казался гораздо крупнее, чем в «Зале Аполлона» в «Гейети» – свет рампы, публика, смех действовали как увеличительное стекло.

– Ваш муж – крупная величина, – предположил Генри.

– Еще какая крупная, – подхватила Джерри, беглая жена.

– Одна из трагедий этого мира заключается в том, что крупные люди, более всего заслуживают трепки – вздохнул Генри. Он говорил сдержанно, но комическая реплика вызвала всеобщее веселье. Нет, Тоби не смеялся, но и он почувствовал, как точно это сказано. А публика хохотала. Крепкий, здоровый смех окупил сто баксов, уплаченных за билеты.

Но как только Генри уходил со сцены, Тоби вновь ощущал прилив ненависти к этой постановке. Ненависть пополам со скукой, дурное настроение, результат накопившихся за день темных мыслей. Калеб разбил его сердце и вдобавок назвал шлюхой, готовой улечься в постель со звездой Бродвея. Смешно! А потом Фрэнк сказал, что Калеб отвергает не любовь, а самого Тоби. Что понимает Фрэнк? И Генри Льюс туда же: думает, если он богат и знаменит, довольно щелкнуть пальцами, и Тоби бегом прибежит? Думает, ужина и билета на скверное представление будет достаточно, чтобы залезть в трусы Тоби Фоглеру? Это мы еще посмотрим.

Генри вернулся на сцену, и приступ ненависти тут же отхлынул. Хакенсакер и его сестрица, любвеобильная принцесса Сентимиллия, спели дуэтом «Любить-любить-любить», при чем Генри, сделав паузу в нужном месте, обыграл скрытую рифму «брак – дурак», посмешил всех. На сцене Генри Льюс совсем другой, не тот, с кем Тоби предстоит встретиться после спектакля. Могучий волшебник. Останется ли на земном, плотском, потеющем Генри хоть какой-то отпечаток этого? Но только того, земного, и способен покорить Тоби.