— Взболтнуть, что ли?

— Ну да. Думай всегда: где говоришь, и что говорить.

— Интересное дельце! Что, и медаль не дал?

— За что медаль?

— Ну, клюква, медовуха, полынная, дом статный, — сама же только что сказывала…

— За один дом, внучек, даже за такой, как наш, наград не дают. За отдельную конкурсную деревню… со льда — слышал такое, нет? — непременно бы дали.

Молчат древние стены, повидавшие всяких оборотов временной мысли.

— А что с переводами было? Как у них судьба?

— Дедушкины переводы пропечатались вначале в Ёкске, а там и до столиц дошли. А папаня твой не так скор на руку оказался. Он весь в другой — в практичной работе. Котельню для шахты строил, а поначалу с рабочими сам рукава засучал, — ямы копал. Потом только в начальники выполз. Без сторонней позировки. Он умный, ты не думай. А вот добрый излишне. Это да. Доброта в наше время не плюс. Мамка его за это журит. А рабочие — вот же удивительно! — на слово ему верят. Ни разу не подводили. Слушаются — что бы папанька твой не повелел. У него просьба как приказ. Ты же его голос знаешь. Свиду тихий, улыбается разве что только дома, а серьёзный такой — попробуй ослушаться! Но интерес у него другой, не такой как у деда. А дед твой — в науке и писаниях мастер. Видел его математическую учебную книжку?

— Что — то слышал, — рассеянно пробормотал Михейша, думая совсем в другом направлении.

Математику Михейша жаловал не очень, хотя высокие баллы со школы изредка таскал. Для собственного развлечения перемножал трёхзначные числа в уме, ни перед кем этим свойством не хвалился, разве что перед Катькой Городовой, — да ей — то «покикуш»: она своих коров по пальцам знала… И дело было даже не в деде — учителе. Наоборот как — то всё выходило.

Дед натаскивал внука с особой охотничьей острасткой, сердился, грозился неучами и хождением с шапкой по вокзалиям и церквам. Топорщился своим знаменитым ёжиком, хлопнул раз скользом по загривку. Линейку, видать, пожалел. А с другими учениками вёл себя, напротив: вежливо и подобострастно не по заслугам, — как с равноценными арифметиками или геометрами древности.

Обиделся немного Михейша за отстающего отца на фоне деда — профессора всех точных наук.

Бабка внимательно взглянула на внучка. Всё поняла. Переборщила, кажется.

— А отец твой, кстати сказать (тут улыбка), — практиковать любит. (Подмигнула) С людьми предпочитает общаться, а не с книгами. Ты за него не ревнуй. О — о–о! Дом он, знаешь, как обихаживал? Дед только платил — ему деньги хорошо давались. А отец строил наравне с нанятыми, если не лучше. Сам помогал и присматривал. Брёвна ложил, фундамент подводил… честь по чести. Штукатурку кидал. Наёмных повыгонял после. За неумность. Не всех, правда, а только первую партию. А что делать с неучами? Взашей их! За что деньги платить? Кормить зачем? Чтобы дом враз повалился ниц? Не пойдёт так. Чай, не Иванову колокольню строили, — без венецких разных друзей. А то бы…! — Бабка презрительно фымкнула, не досказав мысль о курьёзности участия в строительствах некоторых иностранно — подданных горе — мастеров.

— Мы мастерами — то с Венециями менялись. На царёвом уровне и по желанию. Вот как было дело. Не думай, что только они к нам ездили… лопатой наши рубли грести.

— Ну да? — Михейша того не знал, и превосходство иностранцев в цивилизациях слегка пошатнулось. — Проверю как — нибудь на досуге, — подумал он, — не всё же время бабке — кабыполуиностранке доверять.

— Других он разыскал, но уже с большей деликатностью. Испытывал сначала на чашке борща, как в старину, — способ проверенный, — а потом только брал. Не так что — то там первыши намешали, и в зиму всё осыпалось. Вот как было.

Михейша насторожился и посмотрел по сторонам. Машинально задрал голову вверх. Тут же опустил, чтобы не посчитали простачком. Нет, всё цело с виду. Ничто не перекосилось, стены каши не просят, полы разве — что немного рассохлись.

Авдотья Никифоровна поперхнулась, потом странно хихикнула.

— Я тоже в корыте мешала раствор. Мне интересно было, ей богу. Я старая, а смотрю: песочек — то — он как живой, — ты же видел на бережку. Блестит слюдой, не слипчив, камушки в нем гранитные — мелкие, мельче пшена и крупнее муки. Вроде речной песочек, а знатный. Размешаешь — так красив, что хочется скушать ложкой. Ещё известь мололи. Добавляли по золотым пропорциям. Порошок ещё какой — то серый был. По типу римского цемента. Добывали с нашей Едкой горы. Жгли и мешали с известью по своему рецепту. Тоже мне — растудыть его в карусель! Не стара я ещё тогда была. Что могла — всё делала. За мной не застоится. Ты, внучок, заметил, поди, некоторую во мне шустрость? — Бабка тут заметно ободрилась, звонче шумнула чугуном и даже как — то ровнее стала фигурой.

— Заметил.

— А, кстати, не обнаружил ли ты, дружок, на нашем альмандине тусклости… когда… — легонько усмехнулась при этом, — пока он ещё не в казне твоей числился?

— Ну, была, допустим, царапина волосяной глуботы. А что?

— А вот и то, что я его с шеи уронила в раствор и того не заметила. А когда рабочие стали штукатурить стены, то скребком — то его и царапнули. Но, необыкновенно честный один работник был. Вынул, пока он ещё не встыл, и мне отдал. За то я его отблагодарила.

— Выходит, что по твоей вине его бы не стало?

— Выходит, что и не стало бы. То было бы для меня бедой.

— Выходит, что настоящей бедой то стало благодаря мне, — вычислил внук.

Воцарилась тишина.

Михейша, судорожно обеляя себя, решил, что бабка не лишена обычных свойств людей — растерях и озорниц — на манер принцесс разных. А тема с драгоценностью, замешанной в раствор, попахивала излишне быстро закончившимся детективом. Зря, зря. Могла бы приврать! Могла бы «не заметить», а Михейша, как следователь дело бы завёл, провёл расследование и нашёл бы альмандин. Вот она где была слава! Совсем рядом прошла! А сам Михейша на поверку оказался вором. И где теперь тот камень ему неизвестно. Исчез камень как бы сам собой из сокровищницы Некука. Может сестрички помогли. Может Михейша потерял, играя в траве и сооружая уличные секреты. Пора бы всё — таки дело раскрутить: Михейша — без году как готовый следователь.

— Баба Авдоша, не пишитесь