послевоенная обстановка нестабильности и неопределенности, отсутствие прочной власти, безработица и прочие экономические проблемы давали повод думать, что только сильная, централизованная власть, а то и просто диктатура способны восстановить порядок,

191

вернуть обывателю веру в завтрашний день. Естественно, решительным толчком в пользу диктатуры явился международный финансовый крах 1929-1930 годов, повлекший длительный экономический спад и колоссальный взлет безработицы, в связи с чем недоверие к политическому либерализму усугубилось компрометацией либеральной экономики, экономических доктрин либерализма. В Германии, где стабилизация и экономический прогресс были еще очень хрупкими и на памяти у всех был кризис 1920—1923 годов, новый кризис ударил еще более чувствительно, чем по другим промышленным странам мира. Валовой доход Германии сократился между 1929-1932 годами на 40%. По данным профсоюзов в 1932 году 40% их членов были полностью безработными, 20% — частично безработными. Масла в огонь тоталитаристов прибавил так называемый План Инга. Дело в том, что План Доуса 1924 года был временной мерой облегчения репарационных выплат и он должен был быть скорректирован постоянным планом, который Янг и разработал к началу 1929 года, когда никто и не подозревал назревающей экономической катастрофы. Этот план сократил германские долги до 8 миллиардов долларов, но ввел строгий график регулярных выплат, которые окончились бы лишь в 1988 году. А тут подкатила депрессия, и нацисты сразу этим воспользовались, демагогически и лживо обвиняя Запад в желании загнать Германию в кабалу, напоминали населению, до чего довели репарации страну в 1922—1923 годах[8].

Среднему обывателю, да и любому патриоту импонировало обращение националистов всех мастей к нации в целом, а не отдельным классам, раскалывая страну на враждующие между собой классы. К тому же нацистско-фашистские партии вообще избегали слова партии, как этимологически означающее часть населения. Они предпочитали называть себя фронтом или движением, движением всего народа, фронтом, отстаивающим честь всей нации, принимая политический бой на себя!

В рядах интегрально-националистических партий очень значительную часть членов составляли ветераны войны,

192

особенно молодые офицеры и продвинувшиеся по службе солдаты. Эти элементы тесно переплетались с такими традиционно-консервативными классами, как дворянство, помещики, высшая буржуазия и крестьянство. Однако наряду с ветеранами войны, как пишет Мартин Китчеп, массовым явлением в фашистских и нацистских партиях были «наборы из среды политизированной, запуганной, неуверенной в завтрашнем дне мелкой буржуазии, мещанства, мастеровых, хозяйчиков мелких предприятий, крестьян, запуганных процессами монополизации, очень болезненно пострадавших от экономического спада и доверчиво вслушивавшихся в пропагандную риторику нацистов[9], которая обещала поддержку и неотчуждаемость частной собственности, романтически прославляла землю и кровь, сохранение и возрождение древних национальных традиций, защиту патриархальной семьи и авторитета ее главы. Та же пропаганда осуждала монополистический капитализм, обещала покончить с коммерческими концернами универмагов, решить проблему безработицы, обеспечить постоянство рабочего места и поддержку трудолюбивому ремесленнику, квалифицированному рабочему, крестьянину. Таким образом, к фашистам и нацистам шли мелкие государственные служащие и вообще «белые воротнички», студенты и неустроенные юные выпускники высших учебных заведений и часто верхняя прослойка промышленных рабочих, раскалывая этим ряды «пролетариата».

Очень точно суммировал один немецкий ветеран Первой мировой войны настроение большинства тех, кто шли к нацистам и фашистам, а нередко и становились их руководителями: «Мы не знали, чего мы хотели, но мы не хотели того, что знали»[10]. Под нежеланием знаемого имелись ввиду как память о довоенном прошлом, так и опыт послевоенных лет. Кассельс не без основания относит к этому элементу, недовольному и прошлым и настоящим, в основном лиц из социальных низов (разночинцев), пришедших на смену довоенной аристократии, у которой почти не осталось смены,

193

поскольку по традиции сыновья дворян и породнившейся с ними высшей буржуазии становились либо кадровыми офицерами, либо из традиционного в этих классах патриотизма шли добровольцами на фронт. Большинство из них либо погибло на фронтах Первой мировой войны, либо вернулось с войны инвалидами. Их места заняли гитлеры, Муссолини — коротко говоря, деклассированные элементы, своего рода люмпены без рода и племени. В довоенном иерархическом и стратифицированном обществе большинству из них было бы не подняться до тех высот, которые им удалось захватить в 1920—1930-х годах. Поэтому они классово ненавидели довоенный мир, смыкаясь в этом с лево-социалистическими партиями, особенно с коммунистами. Левое крыло нацистской партии — те, кто догматически верил в нацистскую программу 1920 года, — обладали обостренным классовым сознанием, но их социализм был сорелевско-утопической мечтой о возврате к докапиталистическому миру ремесленных артелей и крестьянских общин. К нацистам переходили те левые радикалы, которым опротивели национальная беспочвенность и интернационализм коммунистов и социал-демократов.

Тут возникает вопрос, почему при такой левой программе борьбу Гитлера за власть финансировали консервативные немецкие капиталисты? Это не были идеалисты с угрызениями совести за свое благополучие вроде русских кающихся дворян или купцов типа Морозова, финансировавшего большевиков. Нет, мотивация немецких капиталистов была вполне прагматичной — они выбирали из двух зол меньшее. Левое крыло национал-социалистов было слишком утопично-архаическим, чтобы опасаться его победы. Тем более, что внутри партии к 1926 году Гитлер одержал победу над братьями Штрассерами, которые возглавляли именно левое крыло. Штрассеры были за тот социализм, который изложен в «Программе» 1920 года. После тюремного заключения Гитлеру были запрещены публичные выступления. Он добился снятия этого запрета при условии, что обуздает радикалов Северной Германии, возглавляемых Штрассерами, и будет бороться с марксистскими тенденциями в партии. В феврале 1926 года он созвал съезд партийного руководства в баварском городе Бамберг, что затруднило приезд туда радикальных

194

деятелей Севера, приехал лишь Грегор Штрассер, которого Гитлеру удалось победить, получив поддержку почти всех присутствующих под предлогом того, что, если партия будет придерживаться левого радикализма, ее запретят власти. Победа «умеренного крыла» Гитлера явилась лишним доводом в глазах консервативных националистов в пользу дотирования его борьбы за власть. Он ведь теперь выглядел вполне респектабельным политиком, признававшим только конституционный путь к власти и обещавшим твердую и стабильную власть, на смену всем надоевшей нестабильности веймарской системы. Чтобы не раздражать немецких капиталистов, Гитлер теперь выступал не против капитализма, а против еврейского капитализма, не против трестов, а против еврейских трестов, не против биржи, а против еврейской биржи и т. д.

Физические нападения СА на коммунистов и социал-демократов пользовались молчаливой поддержкой консерваторов, особенно когда с началом депрессии ряды коммунистов начали расти, — правда, не в такой степени, как нацистов, — и они стали агрессивнее. Немецкие капиталисты, привыкшие к сотрудничеству с довоенным авторитарным режимом и пользовавшиеся его защитой от рабочих беспорядков, надеялись, что Гитлер спасет их от рабочих беспорядков и забастовок, поддерживаемых социал-демократами и коммунистами.