Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дверь с грохотом закрывается.
Я впиваюсь ногтями в щеки, а Саллен прищуривает глаза и очень медленно качает головой в знак предостережения.
Давление на мой мочевой пузырь увеличивается, и я, зажмурившись, наклоняясь к Саллену. Я ничего не могу поделать. Я как будто знаю, что он меня защитит, и сейчас именно этого и хочу.
Саллен отпускает мое запястье и, молча обхватив меня рукой, притягивает к своей груди. Я бы, возможно, поразилась, насколько полным стало наше взаимопонимание в этот ужасный момент, если бы в эту секунду на стоянке не послышался звук шагов.
Я вдыхаю аромат увядших роз, прижимаюсь щекой к сердцу Саллена и слышу, как кто-то приближается.
Медленно, шаг за шагом.
Сейчас мы вместе с Салленом за колесом «Максимы», но полностью нам вдвоем за ним не спрятаться. И если мы переберемся на другую сторону машины, то находящийся здесь человек уловит звук.
Мне ничего не остается, кроме как зажмуриться и дрожать в объятиях Саллена, как ребенок. И он прижимает меня крепче, как будто ему небезразлично, что случится с нами обоими.
Шаги приближаются.
Довольно неспешно, и это еще больше меня пугает.
Папа? Мама? Если это они, получится ли у меня уговорить кого-то из них спрятать Саллена?
Но тут я вспоминаю торжественный ужин в отеле в канун Хэллоуина, на котором нам пришлось присутствовать много лет назад. Саллена в его неизменной толстовке с капюшоном и черных джинсах. Я помню, как хотела исчезнуть вместе с ним. И то, как мой отец позаботился о том, чтобы у меня не было такого шанса.
Они всегда выберут Райт. Даже если на второй чаше весов окажусь я, выбор будет не в мою пользу, что уж говорить о Саллене.
Если это Вон или Айседора… та же хрень. Может, они более разумны и менее предвзяты, но все равно они его сдадут.
А если это Мадс или… Штейн… я…
Тут открывается дверь какой-то машины, и мои мысли обрываются. Затем чей-то голос произносит:
— Их видели недалеко от Александрийского университета, садитесь.
Дверь закрывается. Шаги поспешно удаляются, человек садится в машину, затем она трогается с места, громко взвизгнув двигателем.
От облегчения я теряю равновесие, испытываю что-то вроде эйфории, но не двигаюсь.
Только когда машина съезжает с пандуса и оказывается за пределами слышимости, я поднимаю голову и вижу, что Саллен тоже зажмурил глаза.
Он их не открывает, его длинные ресницы отбрасывают тень ему на скулы, кожа влажная от пота.
Я поражаюсь тому, какой он красивый, и как он этого не понимает.
И какое-то время я просто смотрю на него и задаюсь вопросом, что же он видит за своими веками.
Мы видим, что фургон не заперт. Он темно-зеленого цвета, в нем три ряда сидений и в среднем ряду два дополнительных кресла, на полу валяются крошки от давно съеденных закусок.
Он на втором этаже; нам пришлось подняться по лестнице, чтобы найти машину, в которую можно было легко проскользнуть, не разбив окно. Я видела, как Саллен морщился при каждом шаге, несмотря на то, что пытался это скрыть, пряча под капюшоном лицо.
Сейчас мы сидим на задних сиденьях допотопного фургона, двери заперты, и никакая охранная сигнализация не заорала от нашего проникновения.
Не знаю, кто нас искал (Саллен тоже не высказал никаких идей поэтому поводу), и почему они решили, что мы у Александрийского университета, но с тех пор на парковку не въехало ни одной машины. Знаю, что здесь должны быть камеры, и у Райта, вне всякого сомнения, есть ресурсы, чтобы к ним подключиться, но по какой-то причине нас еще не нашли.
Сунув руки в карманы юбки, я прижимаюсь к тонированному заднему стеклу и смотрю на выход к лестничному проему и лифтам, опасаясь, что нас обнаружат прежде, чем у нас появится возможность по-настоящему убежать.
— Ты знаешь, как завести машину? — тихо спрашиваю я.
От моего дыхания стекло на мгновение запотевает, а затем конденсат рассеивается. Здесь прохладно, но мне жарко, в животе не проходит тошнотворное чувство. Мне по-прежнему капец как хочется писать, но делать это перед Салленом… Думаю, я лучше подожду.
— Я добрался до отеля поездом. Я даже не умею водить машину.
Его хриплый голос серьезен, но я все равно улыбаюсь; иногда мне кажется, что все серьезные вещи, которые он говорит, — шутка. Но я помню, как он нависал надо мной, когда я была пристегнута ремнями к стоматологическому креслу; как касался меня губами и руками. Как рассказывал мне об ужасах своей жизни.
Я не знаю, шутит он или нет. И, возможно, сейчас мне следовало бы его бояться, но с тех пор, как мы вместе еле унесли ноги, между нами установилось хрупкое перемирие.
Я сглатываю вставший в горле ком, и у меня возникает желание обнять Саллена так, как он обнимал меня за «Ниссаном». Я отказываюсь думать о том, почему он не умеет водить машину. О том, как всю свою жизнь он был экспериментом и пленником.
— Нам нужно переодеться. Ты в этом, я в этом, у них ориентировки на эту одежду. Может, когда откроется торговый центр, нам стоит разделиться, чтобы не привлекать…
— Нет.
У меня учащается пульс, и улыбка становится шире, но я все равно к нему не поворачиваюсь. Нас разделяет кусочек среднего сиденья, и мне бы хотелось, чтобы его не было, но я не придвигаюсь к Саллену.
Однако в зеркале я замечаю блеск его темных глаз и ничего не могу с собой поделать.
Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на него.
Он молча смотрит на меня из-под ресниц, облокотившись на бедра и склонив голову. Не думаю, что он понимает, насколько это привлекательно.
— Райт располагает средствами. Штейн перевернет этот город вверх дном, чтобы