Все это очень напоминает сталинские этнические депортации, можно сравнить переселенческую политику Грозного также и с принудительным заселением новообразованной Калининградской области после Великой Отечественной войны. Но Сталин этим занимался уже в мирное время, когда никакой опасности сопротивления со стороны еще остававшихся в Восточной Пруссии немцев не было и быть не могло, а тут нечто подобное проводилось в разгар войны, продолжавшей сотрясать Ливонию. Н. И. Костомаров пишет: «Толпы русских были насильно переселяемы в ливонские города, заменяя переведенных в Московию на жительство немцев, и пропадали на новоселье от недостатка средств (ибо сплошь и рядом подъемных не давали. – Д. В.), или от немецкого оружия, и современник летописец замечает по этому поводу, что через то чужие города полнились русскими людьми, а свои пустели». Добавим сюда еще «посошных», сгонявшихся в Ливонию и погибавших там от голода и мороза[513].

Между тем на подходе было уже и нечто вроде «ежовского потока чекистов»: как уже сказано, начинались казни самих опричников первого поколения. Казнили Алексея Басманова со старшим сыном Петром; младший сын Федор, который, по некоторым сведениям, был, как уже упоминалось, пассивным гомосексуальным любовником царя, временно спас себе жизнь тем, что согласился собственноручно привести в исполнение смертный приговор в отношении отца, за что ему заменили казнь ссылкой в монастырь. Там он и умер. По другим данным, его позже избили палками и сослали в Городец, где он умер в цепях. Казнили братьев Ивана и Захария Очиных-Плещеевых, а потом и Афанасия Вяземского[514].

Этот последний был ранее любимцем царя, так что тот иногда ночью, встав с постели, приходил к нему побеседовать, а когда был болен, то только из его рук принимал лекарства. Изо всех членов Опричной Думы Вяземский один участвовал в переговорах о предоставлении убежища царю в Англии[515], о которых речь ниже. Теперь, после того как царь охладел к былому фавориту, облагодетельствованный последним некто Федор Ловчиков донес на своего благодетеля, что тот якобы предупреждал архиепископа Пимена о грозившей Новгороду опасности. Сообщником Пимена, кстати, объявили и А. Басманова. И, по некоторым сведениям, Басмановы и Вяземский действительно были противниками расправы с Новгородом[516]. Царь призвал Вяземского к себе, ласково говорил с ним, а в это время по царскому приказу опричники перебили домашних слуг князя[517].

Отметим, что Вяземский, будучи на фронте войны с Литвой «обозным воеводой» (что-то вроде начальника тыла армии), изрядно наворовал, теперь его поставили на правеж и ежедневно выбивали у него по 300–500– 1000 рублей. Отнимали деньги и у купцов, которым он, предчувствуя опалу, давал в долг[518].

В эти годы (1570–1571) царь боялся объединения первого поколения опричников (может быть, среди них было и немало русских? А может быть, и успевших «расчингисханиться» степняков. – Д. В.) сземскими, поэтому общение между первыми и вторыми запрещалось: по свидетельству Г. Штадена, за разговор опричного с земским убивали обоих[519].

Казни, по словам этого же автора, вызвали «расстройство» опричной системы, она впала «в паралитическое состояние»[520]. Интереснее, однако, то, что среди казненных – почти сплошь русские. В указанные годы нам известны только два случая расправы с татарами – зимой 1570 г. в Торжке и летом – в присутствии польских послов в Москве. Но в свете вышесказанного преобладание русских среди репрессированных понятно. Мы уже говорили и еще скажем, каких именно татар могли казнить в эти годы.

В. Куковенко много пишет о репрессиях опричников против русской культуры. И он не одинок в этом. Так, Р. Г. Скрынников сообщает, что еще в 1565 г. в Казань сослали князя М. М. Лыкова, поскольку он семь лет пробыл в литовском плену и получил европейское образование[521]. Интересно, что в 1565 г. бежал в Литву московский первопечатник Иван Федоров, которого ранее поддерживали сам царь и к 1565 г. уже покойный митрополит Макарий. Однако гонение на первопечатника исходило «не от самого… государя, но от многих начальник, и священноначальник, и учитель». В. Куковенко приходит к выводу, что, поскольку печатались тогда в основном церковные книги, предназначенные для христианизации мусульманских и языческих народов, то после прихода представителей Орды к власти этот процесс необходимо было пресечь[522]– как будто русский народ был поголовно грамотным и книгопечатание не могло предназначаться для его просвещения! Да и в церковных делах необходимо было навести порядок, на что указывал еще Стоглавый собор 1551 г.[523]Скорее, с изгнанием первопечатника все было куда проще. «Рабам культура не нужна!» – не нами и не вчера сказано.

Об этом говорит и К. Валишевский: священникам не хватало образования, чтобы Церковь стала таким же носителем культуры, как на Западе[524]. Тот же Стоглавый собор постановил учредить возможно больше школ для образования священников, однако митрополит Макарий считал, что необходимы строго иерархическая церковь, накопление богатства, согласие с государством на основе взаимной поддержки, преследование ересей. А вот школы не нужны[525]. Непонятно, правда, как согласуется этот пассаж с мнением самого Валишевского о «более образованном, чем Сильвестр, Макарии».

А. Янов утверждает: если при Иване III церковь была единственным интеллектуальным центром страны, а светская интеллигенция находилась в состоянии зачаточном, что и предопределило победу иосифлян над дедом Грозного царя, то в первой половине XVI в. шло стремительное возмужание светской интеллигенции, которой так не хватало первостроителю Московского государства. Так, развивалась мирская литература, например, романы о Дракуле («румынский Иван

Грозный»)[526]. При этом, если во второй половине XV в. распространение получила беллетристическая литература, то в первой половине XVI в. интерес к ней падает, зато растет тяга к публицистике[527]. Это вызывало страх иосифлян[528]; однако есть основания думать, что сам Иван Грозный боялся этого по крайней мере не меньше.