Однако меня лично опять-таки больше интересует масштаб репрессий. Обычно речь идет о 120 человеках, казненных 25 июля 1570 г. (это событие вошло в историю как «казни у Поганой Лужи»), Но кроме этих людей (явно, как и Висковатый, не простых), а также членов их семей (вдова казначея Фуникова – сестра князя Вяземского – умерла под пытками, по некоторым сведениям, ее перетерли пополам веревкой за то, что она не сказала, где муж спрятал деньги[497]; других вдов и детей количеством до 60, по сообщениям А. Гванини – до 80, утопили), казнили еще бояр архиепископа Пимена, более 100 новгородских дворян, а также «многих дворцовых слуг».

«Многих» – это сколько? Опять, надо думать, не только имена, но и число «Бог весть». Холопов и слуг не считали. Хотя даже историк сталинского времени приводит краткую выдержку из бесконечного списка: «В деревне в Кюлекине лук (единица землевладения. – Д. В.) Игнатки Лукьянова запустел от опричнины – опричники живот пограбили, а скотину засекли (опять вспомним опус о монголах – «вырубали леса, выдергивали виноградники…». – Д. В.), а сам умер, дети безвестно сбежали… Лук Еремейки Афанасова запустел от опричнины – опричники живот пограбили, а самого убили… Лук Мелентейки запустел от опричнины – опричники живот пограбили, скотину засекли, сам безвестно сбежал…»[498]Сколько таких Еремеек и Мелентеек было всего? Видимо, тоже «Бог весть»… Р. Г. Скрынников считает, что в Москве готовился погром, аналогичный новгородскому[499]; хотя нечто подобное, как мы видели, два-три года назад уже имело место.

И в «обычное» время, в промежутках между погромами, опричный «беспредел» продолжался в самых разных формах, например, земским подкидывали украденные вещи, обвиняли в воровстве в размерах куда больших, чем стоимость найденных вещей (иногда для вида мнимо беглый холоп опричника сознавался в краже, хозяин для вида же обещал ему жизнь, если он сознается в краже такой-то денежной суммы, и тот «признавался», что украл и отдал деньги земскому, к которому он заранее нанялся в слуги), и всякому доносу опричника на земского верили[500]. Или царь приезжал с опричниками в чью-то вотчину, затем, придравшись к чему-либо, приказывал «пощупать ребра» у гостеприимных хозяев, и начинались бесчинства, грабежи, убийства, изнасилования, нередко в сочетании и с «поиском крамолы»[501].

Царские указания судьям говорят сами за себя: «Судите праведно, наши (опричники. – Д. В.) виноваты не были бы». В переводе с «опричного новояза» на русский это означает: опричник виноват не может быть по определению, нельзя преследовать воров и грабителей из опричников, надо верить их доносам[502]. И опять встает вопрос о национальном составе: в 1570 г. были проведены не только упоминавшиеся массовые казни высокопоставленных земских чиновников во главе с Иваном Висковатым, но также – впервые – некоторых опричников, но – этнических русских (князь А. Вяземский, А. Басманов и т. д.). А вот о гибели ордынцев не сообщается[503].

К погрому и голоду осенью 1570 г. добавилась чума. Иезуит А. Поссевино (о его поездке в Москву мы подробно поговорим в конце книги) пишет, что о чуме «никогда до этого не было слышно в Московии из-за очень сильных здешних холодов и обширных пространств»[504]. И действительно, последний раз чума на Руси была в 1353 г. как часть глобальной эпидемии «черной смерти» 1348–1353 гг. Теперь, в 1570 г., эпидемия поразила 28 городов, например, в Новгороде умерло 10 тыс. чел., в Москве вымирало по 600–800 дворов в день, в Великом Устюге «померло, скажут, 12 тысяч, опроче прихожих»[505]. Последняя фраза, очевидно, говорит о том, что на богатый и сравнительно мало затронутый опричным террором Север бежали люди из центра страны.

Борьба с этой напастью велась вполне в духе тирании. Установлен был тотальный карантин, и всех, кто пытался бежать из «чумных» районов, сжигали живьем со всем имуществом, скотом и т. д., в городах заколачивали «чумные» дома, оставляя в них запертыми всех, включая и здоровых[506]. При этом бедствовали не все: казначеи Фуников (тот самый, репрессированный, обваренный кипятком) и Тютин, по свидетельству Г. Штадена, «хорошо набили свою мошну» на народном бедствии[507]. Впрочем, и новопожалованный «фон-барон» в этом плане был, мягко говоря, не совсем чист, а при этом явно завидовал тем, кто нажился больше. В то же время, наполнив казну «опальной рухлядью», царь не помышлял о широкомасштабной помощи скудеющему дворянству[508]. Вот вам и забота о «воинниках»! Ну, а о простолюдинах и говорить нечего.

А. Л. Янов обвиняет Р. Г. Скрынникова в том, что тот описанием этих несчастий «затемнил» дело: за стихийными бедствиями, голодом, чумой, мол, зверства Ивана Грозного уже почти и незаметны[509]. Но можно задать вопрос: а что породило голод? Мы уже видели, что – опричный разбой. Будет тебе голод, если распоясавшаяся опричная братва ради забавы режет скот и сжигает хлеб! Но есть и более интересные сведения. Выше говорилось о неоказании помощи бедствующим дворянам, но можно сказать и об отсутствии помощи голодающим. По свидетельству Г. Штадена, в это время у царя было много необмолоченных скирд хлеба, но его не продавали[510]. Так что же – это был не просто голод, а голодомор, как в 1933 г.? Не хотите, мол, «вступать в колхозы» (переходить к временщикам-помещикам) – подыхайте! Ну а эпидемии сплошь и рядом голоду сопутствуют, как, например, холера Великому голоду 1601–1603 гг.

Кроме того, сокращению численности населения способствовала и, с позволения сказать, переселенческая политика власти. В это время проводилась колонизация Ливонии: туда сгоняли русских «посошных людей», заставляя выполнять тяжкие повинности или просто на поселение взамен «выведенных» из Ливонии немцев. Между прочим, многие ливонские города сдавались Ивану IV под обещание «не выводить» население в глубь России; обещание было грубо нарушено – под предлогом «измены» жителей переселяли из Дерпта и других городов во Владимир, Кострому, Нижний Новгород, Углич[511]. Стоит ли удивляться, что, например, в Дерпте 21–24 октября 1571 г. произошло восстание, в котором приняли участие бывшие опричники Таубе и Крузе, после его подавления бежавшие в Литву?[512]