— Ну и что? — пожал плечами Башмаков.

— Как что? Пошли!

— Зря ты волнуешься. По-моему, они уже опоздали в гастроном, — заметил Олег Трудович, имея в виду гэкачепистов.

— Какой еще гастроном? Олег Трусович, ты зверя во мне не буди! Пошли! Я тебе дам топор.

— К топору зовешь? — Башмаков, покряхтывая, поднялся с дивана и покорно потек спасать демократию.

Шел дождик. «Победу» бросили возле зоопарка. Завернув топорики в ветошь и натянув куртки на головы, друзья побежали к Белому дому. Миновали серые конструкции Киноцентра. Свернули с улицы Заморенова на Дружинниковскую и помчались вдоль ограды Краснопресненского стадиона.

Вокруг оплота демократии щетинились арматурой баррикады. Темнели угловатые силуэты палаток. Горели костры. Только что с козырька здания выступал Станкевич, и народ еще не остыл от его пламенной речи. Друзья потолкались в толпе и набрели на кучку, собравшуюся вокруг плечистого парня, который объяснял защитникам, что в случае газовой атаки следует тотчас повязать лицо тряпкой, намоченной в содовом растворе.

— Говорят, еще мочой хорошо? — спросил кто-то из толпы.

— Мочой очень хорошо! — кивнул инструктор.

Дождик затих. Потом сидели у костра. Юноша в кожаной куртке и майке с надписью «Внеочередной съезд Союза журналистов СССР» включил транзисторный приемник и поймал радио «Свобода». Диктор из своего европейского далека со знанием дела сообщил, что на сторону народа перешел автомобильный батальон под командованием капитана Веревкина. Послышался гул моторов, и репортер спросил с задушевным акцентом:

— Господин Веревкин, почему вы выбрали свободу?

Знакомый ворчливый голос ответил, что выбрал он свободу исключительно по личным убеждениям и еще потому, что трижды писал в ГЛАВПУР о злоупотреблениях своего непосредственного начальника подполковника Габунии, а в результате сам получил выговор и был обойден званием…

— Скажите, господин Веревкин, армия вся с Ельциным?

— Конечно. И с народом тоже…

Снова из приемника донесся гул моторов и крики: «Ельцин! Россия!..» Но вдруг все это утонуло в завывающем треске, сквозь который прорвался на мгновенье голос Нашумевшего Поэта:

— Глушат, сволочи! — рассердился журналист.

— Ну и правильно глушат. Врут они там все, — отозвался работяга в нейлоновой ветровке.

Он сидел, подставив ладони теплу, и пламя рельефно высвечивало его широкие бугристые ладони.

— Нет, не врут. Они с нами! — объяснил журналист, махнув тонкопалой лапкой.

— А зачем им с нами-то? — удивился работяга.

— А затем, что они хотят, чтобы у нас тоже была демократия!

— А зачем им, чтобы у нас тоже была демократия?

— Они хотят, чтобы во всем мире была демократия.

— А зачем им, чтобы во всем мире была демократия? — не унимался работяга.

— Глупый вопрос! — пожал плечами журналист.

— Не глупый.

— Да что ж ты, дядя, такой бестолковый! — взорвался Джедай, с возмущением слушавший этот диалог.

— А вот ты, толковый, скажи мне: когда во всем мире демократия победит, кто главным будет?

— Никто!

— Не бывает так, — возразил работяга.

— Да пошел ты…

— Нет, погодите, надо человеку все объяснить! — заволновался журналист. — Вы хоть понимаете, что будет, если победит ГКЧП?

— Что?

— Прежде всего не будет свободы слова. Вам ведь нужна свобода слова?

— Мне? На хрена? Я и так все прямо в лицо говорю. И начальнику цеха тоже…

— А на партсобрании вы тоже говорите то, что думаете?

— Я беспартийный…

— Так чего же ты сюда приперся? — снова взорвался Джедай.

— Надоел этот балабол меченый со своей Райкой! Порядок нужен, — угрюмо сказал работяга. — Порядок!

— Это какой же порядок? Как при Сталине? — взвился журналист.

— Как при Сталине. Только помягче…

— Да ты… Ты знаешь, что возле американского посольства наших ребят постреляли? Знаешь? Ты хочешь, чтобы всех нас к стенке?!

— Ничего я не хочу. А ребятам вашим не надо было БМП поджигать. Вот вы в каких войсках служили?

— Я в этой армии не служил и служить не собираюсь! — гордо объявил журналист.

— Понятно.

— Я служил. В десанте, — ответил Джедай. — Ну и что?

— Я — в артиллерии, — сообщил на всякий случай Башмаков.

— А я танкист, — сказал работяга. — И когда у тебя броня горит, ты от страха в маму родную стрельнешь!

— Вот я и чувствую, что ты в маму родную готов стрелять ради порядка! — с каким-то непонятным удовлетворением объявил журналист.

— А ты маму родную заживо сожрешь за свою хренову свободу слова! — скрипучим голосом ответил работяга.

— А вот за это ты сейчас… — Журналист поднялся с ящика, расправляя девичьи плечи и взглядом ища поддержки у Джедая.

— Э, мужики! — вступился Башмаков. — Кончайте, мужики!

Но драки не получилось. Взлетела, ослепительно осыпаясь, красная ракета, запрыгали, упираясь в низко нависшие тучи, белые полосы прожекторов. Усиленный мегафоном голос потребовал, чтобы все отошли на пятьдесят метров из сектора обстрела. Появился инструктор в камуфляже. Он собирал бывших десантников и тех, кто говорит по-азербайджански.

— А почему по-азербайджански?

— Азеров на штурм погонят. Чуркам ведь все равно, кого резать.

— Да здравствует Россия! — громко крикнул журналист.

— Ну, началось! — радостно объявил Джедай.

Он развернул ветошь и протянул Башмакову пожарный топорик. Олег Трудович взял его в руки и внутренне содрогнулся от того, что топорик был весь красный, будто в крови. Он, конечно, тут же вспомнил, что на пожарном щите все инструменты, даже ведро, выкрашены в красный цвет, но все равно не мог отделаться от тошнотворной неприязни к топорику.

Через несколько минут дали отбой.

Журналист и работяга после всей этой предштурмовой суеты к костру больше не вернулись. Зато возник чахлый юноша с исступленным взором. Он стал жаловаться, что его не взяли в группу переводчиков. А зря! Ведь он в минуты особого вдохновения, выходя мысленно в мировое информационное пространство, может говорить на любом земном языке и даже на некоторых космических наречиях.

— А сейчас можешь? — спросил, заинтересовавшись, Джедай.

— Могу.

— Скажи что-нибудь!