Андрей взял со шконки робу и вытер ею глаза. Он уже собрался надеть ее все так же, через голову, и уже занес руки, как вдруг замер в ледяном мгновенном ужасе. Прямо перед его лицом на полосатом сукне серела пришитая бирка, на которой по тюремным правилам вместо фамилии химическим карандашом был выведен лишь порядковый номер: «43».

В специальном кабинете, смежном с «расстрельной» комнатой, за небольшим столом сидели трое: прокурор города Штырь, представитель МВД Макеев и руководитель специальной группы Олаф Петри. С минуты на минуту ожидали появления врача.

Олаф нервничал. Он с отвращением представлял себе, как вожделенно мается в соседней комнате Недельский, как облизывает сухие губы, как сглатывает слюну, поигрывая табельным пистолетом, то направляя его на пулеуловитель, то убирая обратно в кобуру, спрятанную под замшевым пиджаком.

Штырь невозмутимо перекладывал на столе бумаги. Личные дела осужденных, отказы в помиловании. Всего одиннадцать папок. Одиннадцать человек ожидают сейчас своей участи в специальной камере, куда их только что препроводили из разных камер СИЗО.

Врач Шамис, которого совсем недавно представлял Олафу в своем кабинете прокурор, появился одновременно с начальником КГБ Тумановым. Оба бесшумно вошли в кабинет и немедленно расположились на боковых стульях, специально принесенных сюда сегодня днем.

– Все готово? – поинтересовался Штырь у Олафа.

Тот мрачно кивнул.

Прокурор нажатием кнопки вызвал конвойного.

– Введите первого…

Через минуту в кабинет втащили Голоту. Тот едва шевелил ногами и хрипло, громко дышал ртом, словно в приступе астмы.

– Сорок третий номер, – спокойно констатировал прокурор.

Петри вздрогнул и почему-то во все глаза уставился на осужденного.

– Назовите свое имя и фамилию, – приказал Штырь.

Голота явно не понял, чего от него хотят. Он дрожал всем телом, как в лихорадке, и беззвучно шевелил губами после каждого вдоха, словно творил молитву. В самом деле, Андрей почему-то вспомнил слово в слово все, что последний месяц читал в Библии, но ему казалось, что он забыл что-то очень важное, что-то необычайно значимое, и это его приводило в смятение. Он озирался по сторонам и страдальчески морщился.

– Фамилия! – гаркнул прокурор, хлопнув по столу папкой с личным делом осужденного Голоты.

Андрей задрожал сильнее, а хриплое дыхание превратилось в стон.

– Вы же воевали, – вдруг укоризненно произнес начальник КГБ. – Почему же теперь столь малодушны?

Казалось, Андрей его услышал. Он вытаращился на Туманова и прохрипел:

– Моя фамилия Голота. Андрей Иванович Голота.

– А как звали вашу мать? – задал прокурор следующий вопрос.

Андрей дернулся всем телом, словно его ударили по лицу.

– Мать?.. Почему вам всем не дает покоя моя давно умершая мама?

– Кому это – всем? – раздраженно спросил Штырь. – Тебя, урод, научить отвечать на вопросы, прежде чем пустить пулю в затылок?

– Мы уточняем факты вашей биографии, – опять вмешался кагэбэшник, – чтобы быть уверенными в том, что перед нами действительно тот человек, чье личное дело лежит сейчас на столе.

– Мою маму звали Софья Борисовна Голота, – закрыв глаза, речитативом произнес Андрей. – Она умерла в Ленинграде в тысяча девятьсот…

– Довольно! – махнул рукой прокурор и вынул из папки лист бумаги с огромной синей гербовой печатью. – Осужденный Голота! Ваше ходатайство о помиловании отклонено Верховным Советом СССР, и приговор будет приведен в исполнение. Хотите что-то сказать?

Андрей вдруг перестал дрожать.

– Господин устал слушать виноградаря, – пробормотал он, опустив глаза.

– Что? – не понял Штырь. – Ты еще и хамишь за минуту до смерти?

Дверь распахнулась, и в кабинет вошел Недельский. В руках он держал полоску черной ткани.

– Разрешите завязать глаза приговоренному? – обратился он к прокурору.

– Погодь! – нахмурился тот. Он был явно раздосадован реакцией Голоты на отказ в помиловании. – Объясни ему, Валера, что сейчас он будет расстрелян. Только так объясни, чтобы он обосрался от страха. А потом уж завязывай глаза и веди к себе.

Губы Недельского дрогнули в улыбке. Он повернулся к Голоте и пальцем приподнял за подбородок его голову:

– Послушай меня, родной. Я лично выстрелю тебе в затылок возле люка для стока крови… В этот люк, как блевотина, потекут твои мозги…

– Прекратить немедленно! – Туманов даже вскочил со стула. – Вы что здесь устраиваете? Я вас спрашиваю, товарищ прокурор города.

– Здесь я хозяин, – прошипел Штырь, и глаза его сузились. – Терпеть не могу хамства в своем ведомстве.

– А я не выношу садистов! – парировал кагэбэшник.

Недельский хмыкнул.

– Ладно, – махнул рукой Штырь, – будет с него. Переходите к делу, товарищ Туманов.

Начальник КГБ секунду помедлил, словно прикидывая в уме, чем еще могут обернуться спектакли, устраиваемые прокурором, а потом повернулся к Голоте.

– Наша партия и правительство, – торжественно и громко произнес он, – могут дать вам шанс остаться в живых. – Туманов сделал паузу, дожидаясь произведенного эффекта.

Но Андрей безучастно смотрел куда-то поверх голов присутствующих и все так же беззвучно шевелил губами.

– Этот шанс, – продолжал кагэбэшник, – связан с выполнением особого задания, особой миссии. Хочу, чтобы вы поняли: вы не помилованы, вам просто дается возможность искупить вину. Возможно – искупить кровью.

До Голоты вдруг стал доходить смысл сказанного. Он заморгал и опять тяжело и хрипло задышал ртом.

– Формально мне требуется ваше устное согласие. – Начальник КГБ понизил голос: – В случае отказа вас немедленно расстреляют.

– Виноградарь в последний раз упросил господина повременить еще… – прошептал Голота и вдруг медленно осел на пол. Конвойный резким и сильным движением поставил его на ноги и на всякий случай встряхнул.

– Вы согласны воспользоваться шансом, предоставленным вам партией? – спросил Туманов.

Андрей часто и мелко закивал в ответ.

– Да… да… спаси, Господи… яко благ и человеколюбец…

– Уведи его! – приказал прокурор конвойному. – По шестому коридору – в автозак[10].

У самого порога Недельский на секунду задержал конвоируемого. Он все так же пальцами приподнял за подбородок голову Голоты и, приблизив лицо, произнес вполголоса:

– Ты – мой…