затуманенные глаза поэта и поняла, что прервала какую-то его мысль, сбила ритм слагавшейся строки стихотворения. Но вот минута неузнавания, показавшаяся девушке вечностью, сменилась кивком поэта и предложением разделить его досуг. Это было счастье.

…До 1930 года Е. Ю. Хин, большая почитательница творчества Маяковского, ещё несколько раз встречалась с ним. Каждая из этих встреч была событием в её жизни. Человек наблюдательный и творческий, Евгения Юрьевна оставила потомкам яркий психологический портрет Владимира Владимировича:

«Мы все знали великолепного поэта, блестящего оратора, остроумнейшего человека, но, „взрываясь над суетнёю мышиной“, появлялось и другое лицо Маяковского. Он бывал и подавленным, и угрюмым. И это нисколько не умаляет его образа вожака в революции.

Я помню его судорожное вышагивание по московским улицам.

Я не могу забыть его тоскливых глаз, его горечи…

Были периоды, когда ему трудны были люди, всё раздражало. Утомляли поездки, друзья, собственные стихи. Ему не хотелось ни с кем разговаривать и вместе с тем мучительно было одиночество.

Были минуты, когда он мне казался беспризорным…

И над всем этим – скрытность, неумение жаловаться, поза превосходного благополучия, трогательное прикрытие настроений грусти, тоски, огромного одиночества…

Только люди, хорошо его знавшие, понимали, как этот „грубый“, „плакатный“ Маяковский умел быть тёплым, ласковым, легко ранимым. Я часто думала, что этот великолепный внешне, эстрадный человек зачастую был забралом, за которым скрывалась очень ранимая, отзывчивая и нежная душа».

Можешь ты это понять? В начале 1920-х годов в Кривоколенном переулке находилась редакция первого советского толстого журнала «Красная новь». Туда захаживали многие писатели, бывал и В. П. Катаев. Этот длинный и изломанный переулок переходит в другой – Архангельский. В нём и произошла первая встреча Валентина Петровича с тем, кого он про себя называл Королевичем.

– Я ещё с ним ни разу не встречался. Со всеми знаменитыми я уже познакомился, со многими подружился, с некоторыми сошёлся на «ты». А с Королевичем – нет. Он был в своей легендарной заграничной поездке с прославленной на весь мир американской балериной – босоножкой. Изредка доносились слухи о скандалах, которые время от времени учинял русский поэт в Париже, Берлине, Нью-Йорке, о публичных драках с эксцентричной американкой, что создавало на Западе громадную рекламу бесшабашному крестьянскому сыну, рубахе-парню, красавцу и драчуну с загадочной славянской душой. Всё во мне вздрогнуло: это он!

Да, как понял читатель, это был С. А. Есенин. И начинающий писатель, конечно, не упустил случая представиться очередной знаменитости.

– Мы назвали себя и пожали друг другу руки. Я не ошибся. Это был он. Но как на первый взгляд был не похож на того молодого крестьянского поэта, самородка, образ которого давно уже сложился в моём воображении.

Перед Катаевым предстал молодой мужчина, одетый по последней парижской моде, в новой фетровой шляпе, несколько скрывавшей лицо.

– Из-под этой парижской шляпы, – вспоминал Валентин Петрович, – на меня смотрело лицо русского херувима с пасхально-румяными щёчками и по-девичьи нежными голубыми глазами.

Пожимая руку Сергея Александровича, Катаев сказал, что полюбил его поэзию с 1916 года, когда впервые прочитал его стихотворение о лисице:

На раздробленной ноге приковыляла,

У норы свернулася в кольцо.

Тонкой прошвой кровь отмежевала

На снегу дремучее лицо.

Ей всё бластился в колючем дыме выстрел,

Колыхалася в глазах лесная топь.

Из кустов косматый ветер взбыстрил

И рассыпал звонистую дробь…

– Вам понравилось? – оживился Есенин. – Теперь мало кто помнит мою «Лисицу». Всё больше восхищаются другим, – и с затаённой грустью, с заметным осуждением себя сегодняшнего прочитал: «Плюйся, ветер…».

Невесело усмехнулся и добавил:

– Ну и, конечно, «с бандитами жарю спирт…».

Пока Валентин Петрович объяснялся Есенину в любви, тот с явным удовольствием смотрел на него, понимая, что так может говорить только художник с художником. При этом он не упустил возможности ответить любезностью на любезность:

– А я, – сказал Сергей Александрович, – прочитал в «Накануне» замечательный рассказ «Железное кольцо», подписанный вашей фамилией. Стало быть, будем знакомы.

Они ещё раз обменялись рукопожатиями и с этой минуты стали говорить друг другу «ты». Знакомство отметили в ближайшем трактире. Отмстили хорошо, но Есенин, как всегда переборщил. Положив голову на мокрую клеёнку стола, он бормотал:

– И какую-то женщину сорока с лишним лет называл своей милой…

Наблюдая за ним, Катаев думал: «Днём – херувим, к ночи – алкаш, льющий искренние детские слёзы». Валентин Петрович, мягко говоря, был смущен и в голове его роились нехорошие мысли, которые, по его признанию, скоро оправдались.

Кстати, к району Чистых прудов и подошло наше повествование.

Дом любимой. Между Архангельским переулком и Покровской улицей проходит Потаповский переулок. Это название он получил по имени предполагаемого строителя церкви Успения в Котельниках, или на Покровке (до 1923 года переулок и назывался по этому храму – Успенским). От Чистопрудного бульвара его отделяют две линии домов – самого переулка и бульвара.

Переулок связан с именем Б. Л. Пастернака, о чём «скромно» умалчивается в энциклопедии «Москва» (в статье, посвящённой Борису Леонидовичу) и в книге Сергея Романюка «Из истории московских переулков». Поэт в нём не жил, но часто по нему хаживал и бывал в квартире 18 дома № 9. Эти скромные «апартаменты» занимала семья О. В. Ивинской, последней любви Бориса Леонидовича.

Поэт не был ловеласом, и чувство, поглотившее его на склоне лет, было не только светлым, но и мучительным, о чём он писал в романе «Доктор Живаго», наделяя его героя чертами своего характера: «Идеи „свободной любви“, слова вроде „прав и запросов чувства“ были ему чужды. Говорить и думать о таких вещах казалось ему пошлостью. В жизни он не срывал „цветов удовольствия“, не причислял себя к полубогам и сверхчеловекам, не требовал для себя особых льгот и преимуществ. Он изнемогал под тяжестью нечистой совести».

О. В. Ивинская

Ивинская работала переводчицей в редакции журнала «Новый мир». Туда в октябре 1946 года Борис Леонидович принёс первую часть «Доктора Живаго». По ковровой дорожке приёмной навстречу ему шагнула сотрудница редакции в беличьей шубке. Она была на редкость хороша – ладная, гармонично сложенная, золотые волосы, большие светлые глаза, музыкальный голос. Пастернак был покорён с первого взгляда. Не осталась равнодушной к поэту и Ольга Всеволодовна.

– Это был такой требовательный, такой оценивающий взгляд, такой мужской взгляд, – говорила она позднее, – что ошибиться было невозможно: пришёл человек, единственно необходимый мне, тот самый человек, который, собственно, уже был