Лилин «салон» был интересен как объект служебных наблюдений: ни для кого не являлось секретом, что он приставлен к интеллигенции и патронирует ее — с лубянских, разумеется, позиций. Муза Раскольникова, жена Федора Раскольникова, высокопоставленного партийца, порвавшего со сталинской диктатурой, подтверждает эту «характерную черту эпохи»: «все знали, что «Янечка» наблюдает за политическими настроениями писателей», но нисколько его не боялись. И то верно: легальный чекист все-таки лучше нелегального… Наконец, вряд ли случайно, что и много позднее, когда с имени Агранова уже был снят и формальный, и моральный запрет, Лиля ни разу не упомянула о нем — ни в каком контексте, ни в каких интервью или воспоминаниях.

Не упомянула и других очень крупных лубянских бонз, тоже зачастивших в дом в Гендриковом. Наиболее видным из них был Михаил Сергеевич Горб (его подлинное имя: Моисей Савельевич Розман), в то время заместитель начальника Иностранного отдела ОГПУ, руководивший работой советской резидентуры во Франции. С 1921 по самый конец 1926 года он, пребывая в Глубоком подполье, возглавлял сеть лубянских агентов, обосновавшихся в Германии, жил по подложным документам в Берлине и почти наверняка встречался там и с Лилей, и с Осипом, и с Маяковским.

Появление Горба в Гендриковом и легкое вхождение в привычный круг друзей дома, несомненно, как раз тем и объяснялось, что отношения с хозяевами «салона» уже имели свою историю, а поездки Лили и Маяковского (всегда порознь!) в Париж представляли теперь для Горба, с учетом его новой служебной ориентации, особо большой интерес. По крайне скудным, но все же дошедшим до нас свидетельствам тех, кто его знал, Михаил Горб был поразительно бесцветной личностью («тщедушный физически и морально», как характеризует его один мемуарист) и ни в каком отношении не мог представлять интереса для обитателей квартиры в Гендриковом и для их гостей. Присутствие его там объяснялось явно другими причинами и было для Маяковского — Бриков не столько желанным, сколько принудительно-вынужденным.

Еще более тесные, приятельские отношения Лиля установила со второй женой Агранова Валей — дружба с жёнами своих друзей вообще составляла одну из самых характерных черт ее личности и надежнейшим способом избежать нежелательных конфликтов. Валентина Александровна Агранова (в девичестве Кухарева), которой исполнилось тогда двадцать семь лет, очень юной вышла замуж за одного из организаторов восстания против гетмана Петлюры на Украине — Федора Конара, который позже стал заместителем наркома земледелия СССР. Сама она работала в аппарате треста «Цвет-метзолото» и однажды была вызвана в качестве свидетеля «по делу одного из своих сослуживцев» (так глухо говорится об этом знаменательном факте в материалах, хранящихся в архиве Главной военной прокуратуры). На самом деле — к такому выводу можно прийти на основании анализа различных косвенных доказательств — она вызывалась в качестве свидетельницы по делу своего мужа, которому «шили» связь с польской разведкой! Допрос вел Агранов — он не только получил от свидетельницы нужные ему показания, но и, как принято говорить, положил на нее глаз. Итогом явились два развода и счастливое супружество Валентины с Аграновым, который уже тогда был одним из самых влиятельных людей на Лубянке. Да и в стране…

Существующее в мемуарной и иной литературе стремление представить всех Лубянских бонз из окружения Маяковского именно как первично егознакомых и лишь поэтому ставших знакомыми Лили — вполне очевидно. И вполне объяснимо. Доказательств для таких утверждений нет никаких, но есть тенденция, последовательно проявляющаяся у всех, кто о Лиле писал до сих пор. Так ли уж это важно — кто и с кем познакомился первым и кто ввел эту публику в литературную среду на правах друзей, исполнявших под благопристойной личиной свои служебные функции?

С уходом Маяковского они не исчезли, оставшись, пока это было возможно, друзьями Лили. Уже тогда, в середине и в конце двадцатых годов, они привлекали к себе внимание всех, кому было странно видеть их за общим столом и за дружеским разговором. Много позже Борис Пастернак доверительно сообщил драматургу Александру Гладкову, что «квартира Бриков была, в сущности, отделением московской милиции». Уж он-то хорошо знал квартиру Бриков и всех ее посетителей! И кто чем занимался в этой квартире — знал тоже.

По правде сказать, мне не совсем ясно, почему всю эту публику — столь высокого чекистского уровня и столь большим числом — так тянуло в Гендриков переулок. Неужели — всех до одного — лишь по служебным делам? Для «надзора за политическими настроениями» вполне хватило бы и одного. Даже (это куда полезней и проще!) могли бы обойтись вербовкой какого-либо завсегдатая и с его помощью черпать нужные сведения: ведь в присутствии лубянских шишек даже у слишком говорливых наверно отнимался язык. Но — главное, главное!.. Ведь круг Маяковского — Бриков был заведомо просоветский. Абсолютно лояльный — как минимум. Для чего тогда денно и нощно не покидали свою вахту в злосчастном «салоне» именитые лубянские генералы? Может быть, вовсе не для того, чтобы за кем-то следить? Может быть, этот круг просто был им интересен, льстил самолюбию, возвышал в своих же глазах? Разве не знаем мы, как уже в недавнюю нашу эпоху к поэтическим «наследникам» Маяковского тянулись чекистские генералы — «наследники» «милого Яни» — и как звонкие «бунтари» из литературного цеха, выдававшие себя за оппонентов режиму и принятые за таковых доверчивой публикой, сами тянулись к ним?

Достаточно самого факта: не тайное, а демонстративное лубянское присутствие в обители нашего треугольника было постоянным и непрерывным. Длилось годами. Но можно ли все это слишком прямолинейно ставить Лиле в вину? И таким ли пассивным созерцателем в этой компании был Маяковский? Стремясь отделить его «чистое» имя от «грязного» имени Лили, ее обвинители, увлекшись поиском подтверждений загадочных связей с Лубянкой, нарочито уходят от другого вопроса, ничуть не менее важного: что побуждало самого Маяковского тесно дружить с лубянской компанией, весьма далекой от его творческих интересов, и какие связи он сам в действительности имел с крупнейшими функционерами этого ведомства?

Что означает, к примеру, загадочная фраза из письма Маяковского Лиле из Парижа от 9 ноября 1924 года: «…Ничего о себе не знаю — в Канаду я не еду и меня не едут, в Париже пока что мне разрешили обосноваться две недели <…> Как я живу это время, я сам не знаю. Основное мое чувство — тревога, тревога до слез и полное отсутствие интереса ко всему здешнему (усталость?)».

Допустим, пробыть в Париже лишь две недели ему разрешили французские, а не советские власти, поскольку он приехал с транзитной визой. Допустим,