– Завтра мы все купим новое и красивое, – говорила мама, – все, что захочешь.

Мама успела купить кровать в мою комнату, новую школьную форму и торшер. На следующий день случилась денежная реформа – мамины перевязанные медицинскими черными резинками пятидесяти– и сторублевки превратились в... ничто.

Она сидела на полу, дергала нитку выключателя нового торшера и смотрела в стену. Несколько лет жизни, здоровья... все было зря...

– Мамочка, не плачь, я же с тобой, – говорила я и гладила маму по голове.

– Я не плачу, – отвечала она, – мне нельзя. Не остановлюсь.

Она действительно не плакала. Плакала я. За нее и вместо нее.

Не помню, что было дальше, – пробел в воспоминаниях. Но каким-то образом мы очутились на пароходе и плыли на Валаам. С нами был старый мамин друг дядя Леша с женой тетей Мариной.

Мама ненавидит реки. Она любит море. Она сидела в шезлонге на верхней палубе и молчала – впала в ступор. Дядя Леша не просыхал. Тетю Марину безостановочно рвало. Мы останавливались в каких-то городах, пассажиры сходили с парохода, гуляли. Все, кроме мамы, дяди Леши и тети Марины. Я тоже уходила гулять, правда, этого никто не замечал.

– Ой, смотри, Машка на берегу, – опознал меня дядя Леша, выйдя «подышать» на палубу.

– Хватит пить, – ответила моя мама, – Машка в каюте, мы плывем.

– Как скажешь, – согласился дядя Леша.

Мы продолжали плыть. Было уже прохладно. Мама окончательно поселилась на верхней палубе, тупо глядя на берег. Дядя Леша продолжал пить. Тетя Марина в редкие минуты облегчения спрашивала, что я ем, что читаю, что мы уже проплыли и сколько нам еще осталось и что вообще происходит в мире.

– Мамочка, тебе плохо? – поднималась я на палубу и садилась рядом с мамой.

– Плохо, – соглашалась она. – Как там тетя Марина?

– Блюет.

– А дядя Леша?

– Пьет.

– Ты ела?

– Да.

Мама кивала и замолкала. Я уходила. Мне кажется, у нее была такая форма комы – от нервного потрясения. Видимо, дядя Леша с тетей Мариной хотели ей помочь и организовали эту поездку.

Из комы ее мог вывести только еще более сильный стресс. Так и получилось.

Мама сидела на палубе, когда рядом присел взлохмаченный старик с радиоприемником в руках.

– Кошмар, вы представляете, что происходит? – сказал старик. – Вы тут сидите и не знаете, что происходит!

– Александр Маркович?

В тот момент мама решила, что все, «досиделась» – что она умерла и попала или в ад, или в рай. В то место, где ее встретил Александр Маркович. Сидящий рядом старик был как две капли воды похож на бабушкиного друга, Гошиного отца.

– Почему Маркович? – удивился старик. – Семенович. А вы, милочка?

– Ольга...

– Ольгуша, у вас уши молодые, послушайте, никак не могу настроить, – сказал старик, придвигая к маминому уху приемник.

– Ольгуша... – эхом повторила мама. Так ее называл Александр Маркович.

– Ну что? Что там? – потряс ее старик.

– Что? – очнулась мама.

– Слышите? Давайте, быстро говорите, – велел он.

Сидя с Александром Семеновичем на верхней палубе парохода, дрожа от холода и голода (мама все эти дни почти не ела), она слушала про путч, про танки в Москве, про Белый дом. Слушала и наконец заплакала. Рыдала навзрыд на груди опешившего Александра Семеновича.

– Ну-ну, милочка, что вы так горюете? Не война пока. Не переживайте вы так. Мы с вами сейчас все равно бессильны.

Мама выплакалась и спустилась в каюту.

– Что случилось? – испугалась я.

– Путч, – радостно ответила мама.

Я не стала спрашивать, что это такое. Главное, что мама пришла в себя, ей захотелось жить дальше. В этот же день дядя Леша сказал, что больше не будет пить. А тетя Марина отлепилась от унитаза.

Впрочем, теперь они вчетвером просиживали на верхней палубе – больше нигде «вражеские голоса» не ловились. И вели политические дебаты, крича на весь пароход. Я опять была предоставлена сама себе. Но уже по-другому. Я знала, что с мамой все в порядке.

– Пойдемте, давайте выйдем, пожалуйста, – канючила я перед приходом парохода на Валаам.

– Ладно, – согласилась мама, которая чувствовала себя виноватой.

– Я там хоть сувенир какой-нибудь куплю, – обрадовалась тетя Марина.

– Угу, может, там телевизор у кого-нибудь найдем, узнаем новости, – сказал дядя Леша.

Мы спустились и пошли вдоль рядов с коробейниками. Было как-то жутко и не по себе. Я очень замерзла, прямо до костей.

– Тут красиво, – сказала тетя Марина.

– Не-а, тут страшно, – ответила я.

– Это такая северная, холодная красота, – сказала она, – здесь другие краски, не такие, как на юге.

– Тетя Оля? Теть Оль! – услышали мы.

Мама оглянулась, поискала глазами, откуда идет голос, не нашла и пошла дальше.

– Тетя Оля!

Маму звал монах, который очень вписывался в эту местность. Худой, с бородой, длинноволосый, какой-то страшный, с ненормально яркими, пронзительно, до рези, голубыми глазами.

Мама стояла и смотрела на него, не узнавая.

– Это я, Гоша, – сказал монах.

– Гоша? – ахнула мама. – Что ты тут делаешь? – задала она самый глупый из всех возможных вопросов.

– Пою, – ответил Гоша и улыбнулся.

– В каком смысле? – Мама продолжала пребывать в трансе.

– В прямом. У меня появился голос. И слух. Именно здесь. Теперь я пою службы. – Монах радостно улыбался.

– Вы знаете, у него удивительный голос, – взял за локоть маму Александр Семенович. – Я тут не в первый раз, слышал, очень талантливый молодой человек. Просто уникум. Он мог сделать большую карьеру.

Гоша продолжал улыбаться как ненормальный. То есть у него была совершенно счастливая, детская улыбка.

– Ты монах? – задала мама очередной глупый вопрос.

– Да, – ответил он.

– А как же Наташа? А Саша? Подожди, ты же еврей. – Мама явно пыталась собраться с мыслями, которые разбегались в разные стороны – монах, Гоша, поет, есть голос.

– А ко мне мама приезжала, – сказал радостно Гоша. – Слушала службу. Плакала. Ей понравилось. Что с вами?

– Со мной? Ничего. Все в порядке, – резко подобралась мама.

– А ты Маша? – обратился Гоша ко мне.

– Да, – ответила я.

– Тетя Оля, это ваша дочь, – сказал Гоша торжественно, как будто сообщал маме какую-то суперновость.