Я хотел, чтобы она немного развеселилась, и если для этого требовалось высидеть романтический мюзикл, я готов был пойти на такую жертву.

Это действительно оказалось жертвой. Добрых два часа Барбра Стрейзанд и Крис Кристофферсон расходились и сходились, а потом расходились снова, без всяких причин, пока Кристофферсон, смилостивившись, не умер. В конце, растерзанная, с кудрями, похожими на колючки кактуса, Стрейзанд разразилась финальной песней, «Вечнозеленая», которая звучала как «Божья благодать». В зале зажегся свет, я повернулся к маме, закатив глаза, но она сидела, закрыв лицо руками, и плакала. Люди оглядывались на нас. Я попытался ее успокоить, но мама не затихала. Она плакала, пока мы выходили из кинотеатра, и зарыдала еще громче, когда я открыл перед ней дверцу «Фольксвагена». Я забежал с другой стороны и нырнул на пассажирское сиденье. Мама не заводила двигатель, и мы просто сидели и ждали, пока слезы ее иссякнут, как ждут, чтобы затмение прошло. Передавая ей одну за другой бумажные салфетки, я вспоминал, что Джедд говорил про кактусы – как они выправляются и всегда стараются держаться прямо. По сути, именно это делаем мы с ней, решил я.

Вот только ветки все время отваливаются.

Глава 15. Билл и Бад

Нам с мамой катастрофически не хватало тех ста шестидесяти долларов, которые она зарабатывала в неделю. Даже с учетом подработки – она приторговывала «Эйвон», – в конце месяца мы оставались без гроша и все сильней увязали в долгах. Вечно возникали то неожиданные счета, то расходы на школу, то ремонт «Фольксвагена».

– «Т-Берд» в Нью-Йорке с нами сотрудничал, – говорила мама, кривясь в его сторону, – а это чудище хочет нас разорить.

По ночам я лежал в кровати и волновался о состоянии маминых финансов и ее усталости. За исключением короткого перерыва на время отношений с Уинстоном, ее энергия после операции так и не восстановилась, и я боялся, что очень скоро она не сможет работать. Что тогда – нам придется жить в приюте? Я должен буду бросить школу и устроиться на работу, чтобы нас прокормить? Вставая в потемках, чтобы выпить стакан воды, я обнаруживал маму на кухне, тычущую в калькулятор. Перед началом учебного 1978 года калькулятор победил. Мы подали документы на банкротство.

Бабушка присылала мне длинные письма, напоминая об очевидном.

– Заботься о твоей матери, – писала она. – Делай все, что можешь, все, что ей нужно в это непростое время. Твоя мама очень старается, Джей Ар, и ты должен следить, чтобы она правильно питалась и находила время на отдых. Следи, чтобы она отдыхала.

Настоящие мужчины заботятся о своих матерях.

После школы я сидел на берегу канала, и волнение за маму одолевало меня до такой степени, что я боялся умереть. Хотелось бы мне научиться расслабляться по щелчку, как Джоуи Ди в океане, а потом научить этому маму! Когда тревога становилась невыносимой, я отправлялся в полузаброшенный торговый центр на другом берегу канала, в тени «Верблюжьего горба». Хоть он и выглядел безжизненным, и половина магазинов в нем пустовала, его мрачная атмосфера приносила мне утешение. Темный, тихий, похожий на пещеру, торговый центр напоминал мне дедов подвал. И в нем тоже нашлись свои золотые копи.

В глубине дальнего крыла я наткнулся на книжный магазин с крайне причудливым ассортиментом. Там был полный набор классики – но совсем мало бестселлеров. Масса книг по восточным религиям – и лишь парочка Библий. Газетный стенд с периодикой из Европы – и ни одного местного издания. Поскольку деньгами на книги я не располагал, то научился их быстро пролистывать. Роман я читал за пять визитов в магазин, а журнал – за полчаса. Никто ни разу не сделал мне замечание, что я читаю, не покупая, и не попытался выгнать меня, потому что персонала в магазине не было. Даже за кассой никто не стоял.

Как-то раз, любуясь манекенщицами во французском журнале, я поднял глаза и увидел очередь, выстроившуюся перед прилавком в детском отделе. Покупатели не знали, кому отдавать деньги. Когда продавец так и не появился, они сдались и ретировались. Но в дальнем конце зала я заметил пару птичьих глаз, выглядывающих из приоткрытой двери без таблички. Наши взгляды встретились, и дверь тут же захлопнулась. Я подошел к ней и негромко постучал. До меня донесся шорох, что-то заскреблось, и дверь открыли: за ней стоял мужчина в вельветовых брюках и клетчатой рубашке с черным вязаным галстуком, свободно болтающимся на шее. Очки его покрывал слой пыли – такой же толстый, как на магазинных полках, а в руке он держал незажженную сигарету.

– Я могу тебе чем-то помочь? – спросил мужчина.

– Я просто подумал, надо сказать вам – тут были покупатели, хотели заплатить.

– Серьезно?

Мы обернулись и поглядели на кассу.

– Я никого не вижу, – сказал он.

– Они ушли.

– Ну ладно. Спасибо, что нас предупредил.

При слове «нас» появился второй продавец. Он был выше, чем первый, худее, и в гораздо более чистых очках – в толстой черной оправе, как у Бадди Холли. Под лампами дневного света их стекла так и блестели. На нем была белая тенниска с галстуком, еще шире и еще древней, чем у первого. Я никогда раньше не видел, чтобы с теннисками носили галстук.

– Кто это? – спросил он, уставившись на меня.

Я пробормотал, что никто. Мы втроем