— Для чего?

Пиппа Понизила голос, словно кто‑то мог подслушать.

— Не понимаешь? Я почти уверена, это связано с ее ребенком.

— Опять? — почти крикнул он. — Но ведь она уже переболела этим! И выздоровела… Неужели болезнь вернулась?

— Не думаю, что от этого можно выздороветь, — тихо сказала Пиппа. — Просто перестала говорить об этом с нами, но в ней самой все осталось по‑прежнему.

Судя по обеспокоенному лицу Робина, она понимала, что он разделяет ее предположения. Ей все же хотелось услышать его мнение о другом… то есть о том же, но с иного края.

— Робин, — произнесла она нерешительно, — я… мне хочется от тебя узнать…

— Не заикайся, спрашивай, Пиппа, — раздраженно бросил он.

— Я хочу знать, — сказала она окрепшим голосом, — как ты сам считаешь: может так быть, что Пен права? Что ребенок…

— О чем ты говоришь? — прервал он ее. — Подумай сама.

— Вот я и пытаюсь, Робин. Как ты думаешь: отчего она не оставляет этой мысли все время… так долго… если за ней ничего не кроется? Ты же не можешь утверждать, что Пен сошла с ума, что она… ненормальная? Я, например, таких разумных, как она, вообще мало знаю. А ты?..

Робин вздохнул, как человек, на плечах которого лежит тяжесть всего мира.

— То, о чем ты говоришь, Пиппа, приходило и мне в голову. Но сама посуди: отчего все, кто хоть как‑то причастен к этому, в один голос твердят, что ребенок родился мертвым?

Пиппа тоже вздохнула.

— Вот она и ищет ответа… Но только чем может помочь ей Оуэн д'Арси?

— И что еще важнее, — сказал Робин, — для чего ему это нужно?

— Может, страсть? — подсказала Пиппа, и ей немного стало смешно от этого казавшегося чересчур торжественным и не слишком понятным слова.

Но Робину было не до смеха. Он принялся мерить шагами комнату, размышляя о том, что можно сделать, и сожалея, что раньше не рассказал Пен все плохое, что знал и слышал про д'Арси.

— Все, что мы можем сейчас сделать, Пиппа, — пришел он к неутешительному выводу, — это ждать возвращения Пен.

В его голосе было столько участия и сострадания, что Пиппа подошла к нему и положила руку на плечо.

— С ней будет все хорошо, Робин, — сказала она. — Пен намного сильнее и умнее, чем мы все считаем.

Он не собирался с этим спорить, он думал о другом: если Пен намерена и дальше утолять свою страсть — фу, какие слова! — с Оуэном д'Арси, то он, Робин, должен полностью открыть ей глаза на этого человека… Ну а что потом?..

Он произнес внезапно охрипшим голосом:

— Клянусь тебе, Пиппа, что, если этот шевалье причинит ей хоть самую малую неприятность, ему придется иметь дело со мной!

Рука его при этом легла на эфес шпаги, он повернулся и, не попрощавшись, вышел из комнаты.

Ох, если бы слова, даже удары шпаги, подумала Пиппа, могли помочь в таких делах, которые требуют совсем иного подхода. Более тонкого, более деликатного. На который мужчины, как видно, не способны. Поэтому на них и не стоит особенно полагаться. На мужчин…

Все это Пиппа мысленно высказала своей ласковой серой кошке.

Оуэн решил выехать из Лондона через заставу Олдергейт. На Флинт‑стрит было полно народу, и Вильяму это не понравилось: он прядал ушами, норовил шарахнуться в сторону, у Пен ломило руки — так она натягивала повод. Она жалела, что не выбрала для путешествия более смирную лошадь, была у нее такая по имени Легконожка. Правда, ноги у этого животного были не только легкие, но и медленные, в отличие от Вильяма.

Возле моста через Темзу им пришлось долго ждать, пока подойдет их черед въехать на него — мост, украшенный головами недавно казненных, которые торчали на его острых выступах.

Когда Пен и Оуэн выехали наконец за пределы Лондона, толпу идущих и едущих местных жителей сменили вереницы груженных тюками повозок и торговцев со всей страны, если не со всех концов света. Они держали путь в обе стороны — в Лондон и из него, — и пробиваться среди них стоило немалых усилий.

Лишь к середине дня на дорогах стало посвободнее, Оуэн все чаще пришпоривал коня. Он намеревался к исходу дня остановиться в Джерардс‑Кроссе, в двадцати двух милях от Лондона. Это было вполне приемлемое расстояние для лошадей: назавтра им останется путь всего в двенадцать миль — и, значит, почти целый день будет для сбора сведений в Хай‑Уикоме. Оуэн надеялся, что сумеет использовать это время с достаточным проком: разузнать все, что можно. Если что‑то можно…

Он оглянулся назад через плечо, где бедная Пен с переменным успехом продолжала бороться со своим упрямым мерином, что затрудняло возможность дорожной беседы и еще больше отдаляло их друг от друга.

Ничего, подумал он, за ужином близость восстановится, а после…

Ход его мыслей прервал голос Седрика:

— Мы не остановимся, чтобы перекусить, сэр?

— Умираешь с голоду, дружок?

— Я подумал, лошадям нужно попить и подкормиться.

— Лошадям — это верно, — согласился Оуэн. — Спасибо, что напомнил. Сделаем остановку в Нортхолте, это следующее селение.

Он снова повернулся в седле, посмотрел на Пен. Ему стало немного жаль ее. Может, хватит с бедняжки этого небольшого наказания за своеволие? Она ведь, помимо всего, даже не завтракала с ним в таверне.

Он окликнул ее — негромко, чтобы не испугать этого чертова Вильяма:

— Мы остановимся в Нортхолте. Хотите есть?

Она натянула покрепче повод коня и честно призналась:

— Ужасно!

Прошла вечность с той поры, как на рассвете они с Пиппой поделили между собой хлеб и бекон.

Прозвучавший недалеко церковный звон ознаменовал их приближение к селению. На ближайшем перекрестке стояла виселица. С ее перекладины свисало в цепях почти бесплотное тело, раскачиваясь под порывами ветра. Над местом казни кружили вороны, поднявшие страшный гомон, когда приблизились всадники.

Видимо, это напугало Вильяма. Он замер, потом отпрянул вбок и осел на задние ноги, а птицы загомонили еще пуще, однако далеко не улетали, охраняя жалкие остатки своего пиршества.

Пен мужественно держалась в седле, пока лошадь не опустилась на все четыре ноги, и Оуэн, перехватив повод, пробормотал:

— Удивительно невоспитанная тварь! Не для женской езды.

— Он вполне терпимо ведет себя в знакомых местах, — выступила Пен на его защиту. — Отпустите повод, шевалье.

Она легонько стукнула рукояткой хлыста по его перчатке. Видимо, он воспринял инцидент всерьез и, выхватив из ее рук хлыст, жестко проговорил:

— Есть вещи, мадам, которые я не могу спокойно воспринимать! — И чуть более мягким тоном добавил: