Назначили день нашей свадьбы… После дожинок. Когда кончатся полевые работы и последний сноп бабы цветами обкрутят… (Молчит.) Память слабеет, а душа все помнит… Начался дождь после обеда. Все бегут с поля, и мама возвращается. С плачем: «Боже! Боже! Твой Иван записался в полицию. Будешь женой полицая». – «Не хочу-у-у!» Плачем с мамой вдвоем. Вечером приходит Иван, сел и глаз не поднимает. «Иван, мой миленький, что же ты о нас не подумал?» – «Любка… Любочка моя…» Это дед его заставил. Черт старый! Пригрозил: «Не запишешься в полицию, отправят в Германию. Не видать тебе твоей Любки! Забудь!». Дед мечтал… Хотел, чтобы невестка у него была немка… Немцы крутили фильмы про Германию, какая там прекрасная жизнь. Многие девчата и парни верили. Уезжали. Перед отправкой устраивали гулянья. Играл духовой оркестр. Грузились в поезда в туфельках… (Достает таблетки из сумки.) Плохи мои дела… Врачи говорят, что медицина бессильная… умру скоро… (Молчит.) Хочу, чтобы любовь моя осталась. Меня не будет, а люди пусть читают…

Вокруг война, а мы счастливые. Год прожили – муж и жена. Я беременная. От нас железнодорожная станция была совсем близко. То ехали на фронт немецкие составы, солдаты все молодые, веселые. Песни орали. Увидят: «Медхен! Кляйне медхен!». Смеются. А тут стало меньше молодых, больше пожилых. То были все веселые, а эти едут грустные. Веселья нет. Советская армия побеждает. «Иван, – спрашивала я, – что с нами будет?» – «На мне крови нет. Я ни разу в человека не выстрелил». (Молчит.) Мои дети ничего этого не знают, я им не призналась. Может, перед самым концом… перед смертью… Одно скажу: любовь – отрава…

Через два дома от нас жил парень, которому я тоже нравилась, он меня на танцах всегда приглашал. Только со мной танцевал. «Я пойду тебя провожать». – «У меня есть провожатый». Красивый парень… Ушел в лес. К партизанам. Говорили, кто видел, что носит кубанку с красной лентой. Ночью стук в дверь: «Кто?» – «Партизаны». Входит этот парень и еще один, постарше. Ухажер мой начинает так: «Как живешь, полицаечка? Давно хотел тебя навестить. А муженек где?» – «Откуда мне знать? Сегодня не приехал. В гарнизоне, видно, остался». Тут он хватает меня за руку и кидает к стенке: немецкая кукла… и подстилка… и на б… посылает и на х… Немецкого холуя, кулацкое отродье выбрала, а с ним целочку из себя строила. И вроде как пистолет из-за пазухи вынимает. Мама упала перед ними на колени: «Стреляйте, хлопчики, стреляйте. Я с вашими мамками в девках гуляла. Пусть и они потом поплачут». Как-то мамины слова на них подействовали. Переговорили между собой и ушли. (Молчит.) Любовь – это горько-горько…

Фронт все ближе и ближе. Уже по ночам канонада слышна. Ночью – гости. «Кто?» – «Партизаны». Входит мой ухажер… и с ним еще один… Мой ухажер показывает мне пистолет: «Вот этим пистолетом я убил твоего мужа». – «Неправда! Неправда!» – «Теперь у тебя мужа нет». Я думала, что я его убью… что я… глаза его выцарапаю… (Молчит.) А утром привезли моего Ивана… На санях… на шинели… Глаза закрыты, лицо детское. Он же никого не убил… Я ему верила! И сейчас верю! Каталась по полу, выла. Моя мама боялась, что я умом тронусь и ребеночек мертвым или ненормальным родится, побежала к знахарке. К бабке Стасе. «Я знаю твою беду, – сказала она маме, – но я тут бессильная. Пусть дочка Бога просит». И научила, как просить… Когда Ивана повезут хоронить, я должна была пойти не за гробом, как все люди идут, а впереди. До самого кладбища. А это через всю деревню… К концу войны уже много мужчин ушло в лес. Партизанили. В каждой хате кто-то погиб. (Плачет.) И я шла… перед гробом полицая… Я впереди, а мама сзади. Все люди повыходили из хат, стояли у калиток, но никто злого слова не бросил. Смотрели и плакали.

Вернулись Советы… Меня снова нашел этот парень… Приехал на коне: «Тобой уже интересуются». – «Кто?» – «Кто-кто? Органы». – «А мне все равно, где найду свою смерть. Пускай гонят в Сибирь». – «Что ты за мать? У тебя ребенок». – «Ты знаешь, чей…» – «Я тебя и такую возьму». И я вышла за него замуж. За убийцу своего мужа. Родила ему девочку… (Плачет.) Он одинаково детей любил: и моего сына, и свою дочку. Не буду наговаривать. А я… я… в синяках, в кровавых подтеках ходила. Ночью бьет, а утром на коленях стоит, прощения просит. Его сжигала какая-то страсть… Ревновал к мертвому… Утром люди все спят, а я уже встаю. Мне надо раньше, чтобы он не проснулся… не обнял… Ночью ни одно окно уже не светится, а я еще на кухне. Кастрюли мои блестели. Жду, когда он заснет. Прожили мы с ним пятнадцать лет, и он тяжело заболел. Умер за одну осень. (Плачет.) Я не виновата… я ему смерти не желала. Пришла та минута… последняя… То лицом к стенке лежал, а тут повернулся ко мне: «Ты меня любила?». Промолчала. Засмеялся, как тогда ночью, когда пистолет показал… «А я тебя одну всю жизнь любил. Так любил, что хотел убить, когда узнал, что умру. У Яшки (наш сосед, он звериные шкурки выделывает) яда просил. Не могу вынести: я умру, а у тебя еще кто-то будет. Ты – красивая».

Лежал в гробу… и как будто смеялся… Боялась к нему подойти. А надо было поцеловать.

(Хор.) «Вставай, страна огромная, / Вставай на смертный бой… / Пусть ярость благородная вскипает, как волна. / Идет война народная, / Священная война…»

– С обидой уходим…

– Я дочкам сказала: когда умру, чтобы была только музыка, а люди пусть молчат.

– После войны пленные немцы камни таскали. Отстраивали город. Голодные. Просили хлеба. А я не могла дать им кусочек хлеба. Иногда именно этот момент вспоминаю… этот… Странно, что такие вещи в памяти остаются…

На столе стояли цветы и большой портрет Тимеряна Зинатова. Мне все время казалось, что в этом хоре я слышу и его голос, он с нами.

Из рассказа жены Зинатова

– Я мало чего могу вспомнить… Дом, семья… его никогда не интересовали. Все крепость да крепость. Войну не забывал… Детей учил, что Ленин хороший, строим коммунизм. Приходит один раз с работы, газетка в руке: «Поедем на великую стройку. Родина зовет». Дети у нас еще были маленькие. Поедем – и все. Родина приказывает… Так мы с ним на БАМ попали… на стройку коммунизма… Строили! Верили: все у нас впереди! Сильно верили советской власти. От души. Теперь состарились. Гласность, перестройка… Сидим и слушаем радио. Коммунизма уже нет… Где тот коммунизм? И коммунистов нет… не понять, кто там наверху… Гайдар совсем обобрал… бомжует народ… Кто украдет что-нибудь на заводе или в колхозе… Кто обманет… Так и выживают… А мой… В облаках жил… всегда где-то высоко… Дочка работает в аптеке, принесла она один раз дефицитные лекарства, чтобы продать и какую-нибудь копейку заработать. Как он узнал? Разнюхал? «Позор! Какой позор!» – кричал. Из дома ее выгонял. Не могла никак его успокоить. Другие ветераны пользуются привилегиями… им положено… «Сходи, – попросила. – Может, и тебе что-нибудь дадут». Раскричался: «Я за Родину воевал, а не за привилегии». Лежит ночью с открытыми глазами и молчит. Позову – не отвечает. Перестал разговаривать с нами. Сильно переживал. Не за нас переживал, не за семью, а за всех. За страну. Такой был человек. Намучилась я с ним… Признаюсь вам честно – как женщине, а не как писательнице… Я его не понимала…