не видал, увидел в Университете, когда приехала первая английская студенческая делегация и привезла биографию Джорджа Оруэлла, о котором мы понятия не имели. Понятие имел Алик Парфенов, уже аспирант. «Смотри, что они привезли», – говорит, и я посмотрел: общеобразовательные брошюрки, одна – о Шекспире, другая о каком-то Оруэлле.

Мы о многом, вошедшем в мировой оборот, не имели понятия. Один из английских студентов нам сообщил, что он специализируется в антропологии, и мы потащили его в Музей Анучина, по соседству с нашим факультетом. Ходил он ходил по залу, рассматривая черепа, и спрашивает: «Зачем вы меня сюда привели?» Но разве он не антрополог? А он специалист по культурной антропологии, о которой мы не знали. Промежуточность положения культурной антропологи среди других научных дисциплин, занимающихся изучением человека и его природно-социального окружения, мешала признанию культурной антропологии как особой области исследования. Кембриджский студент, которому мы показывали Музей им. Д. Н. Анучина, ничего не знал о традиционной антропологии и узнавать не собирался. Что говорить о студенте, когда классиков культурной антропологии Маргарет Мид и Леви Стросса упрекали и упрекают в дилетантизме и ненадежности полученных ими результатов. Установлено, что «данные» Маргарет Мид о верованиях и обычаях аборигенов тихоокеанских островов сфабрикованы, суждения Леви Стросса о мифологии, скорее, поэтичны, чем научны.

Осведомленность Алика, несравненная с моей политической невинностью, не защитила его от стрелы Амура, пущенной с английской стороны изучавшей русский язык студенткой из Кембриджа, и Алика сочли нужным срочно, как можно дальше, вывести из зоны обстрела. Если бы нас спросили, мы, я думаю, затруднились бы ответить, была ли это политическая провокация или невольное влечение сердец между нашим видным молодцем и очаровательной англичаночкой. Годы и годы спустя, референтом ИМЛИ, иду в библиотеке по коридору, узкому, не могу обойти движущуюся впереди меня женскую фигуру, однако по некоторым признакам узнаю, и чуть было не вскрикнул: «Дебора!» В следующую секунду подумал и воздержался: обветшавшее напоминание о прежней миловидности. Встреча нанесла бы нам взаимную рану.

Утро у нас дома начиналось с того, что отец слушал по радио новости на английском. Дружественные голоса не глушили, не было и мысли о том, чтобы мешать союзникам. Отец мог принимать зарубежные передачи, потому что разрешили пользоваться радиоприемниками. С началом войны мы свои приемники были обязаны сдать, мера экстраординарная, противошпионская. Война закончилась, пошли мы с отцом в хранилище у Петровских ворот и получили наш приемник. Но отечественный трансмиттер не улавливал коротковолновых передач, тогда отцу на работе выдали американский аппарат, и отец стал слушать «Голос Америки» и БиБиСи.

Другой приметой довоенной и послевоенной преемственности было получение по подписке очередного тома сочинений Пушкина. Памятник, стоявший рядом с нами, в начале Тверского бульвара, служил нам ориентиром. Привязной аэростат, нависший над Пушкиным, война. Пушкинская курчавая голова на фоне чистого неба, всё возвращалось на свои места. Шеститомные пушкинские сочинения перестали выходить с началом войны, издание прервалось на четвертом томе, после войны вышел пятый том, отец достал из ящика письменного стола старую квитанцию, я отправился в магазин Подписных изданий на Кузнецком (или ещё в проезде Художественного театра), и пятый том получил: жизнь входила в привычную колею.

Нет сомнения, промелькнула полоса особая, выжидательная: куда двигаться дальше? Ответ пришёл с началом войны «холодной». Согласно шефу советского шпионажа, генералу Судоплатову, политическая конфронтация вместо боевого союзничества началась после того, как преданный нам осведомитель, сотрудник Британского Посольства в Вашингтоне, Дональд Маклин, сообщил, что послевоенная, предлагаемая Западом помощь означает наш отказ от репараций и финансовую зависимость. Годы спустя дочь Маклина Линда и мы с женой шли по Нью-Йорку. Познакомились через Великановых, Сашу и Розу, они и представили нас Линде. Ни моя жена, ни сама Линда в нашем знакомстве, кажется, не видели ничего особенного, но они моложе, а в моих глазах наша прогулка выглядела сюрреалистически. Представьте: по Москве разгуливает дочь Гузенко[104]. В Нью-Йорке остановить бы, допустим, агента ЦРУ: «Знаете, кто это? Дочь Маклина!» Впрочем, смотря каких лет агент, иной ответил бы недоуменным пожатием плечей, ведь и у нас едва ли помнят о перебежчике, который выдал нашу агентуру, любого из его многочисленных потомков, пожалуй, облобызали: что прошлое вспоминать? Давай помиримся!

Есть полагающие, что следует помириться, но это не значит забыть. Так поступают многие американцы, хотя их же философ предупреждал: «Кто забывает о прошлом, тот обречен на его повторение». Правда, Сантаяна, который предупреждал, большую часть жизни провел за границей, наблюдая своих соотечественников со стороны. Если бы не евреи, которым их вера не предписывает любить врагов, то при христианском всепрощении стерлось бы из общей памяти, кто был кто в годы войны.

Для людей моего поколения нет слова страшнее предательства, и кто сегодня по молодости лет и на досуге этим словом играет, находится от прошлого на безопасном расстоянии, прошлое для несовременника в самом деле – слова. Понятие о предательстве релятивизировано. Спрашивают, кто был прав, а кто виноват, кого предал и ради чего. Смотрю на годы рождения: какого возраста люди спрашивают. Вопросы обозначают принадлежность к другим временам. В годы гласности, делая немыслимую умственную спираль, изображали борцами за правое дело коллаборационистов, они де боролись со сталинской тиранией. О тирании карателей, вернее, тех, кто ими командовал, и не думают, а кто думают, те говорят: «А что такого? Победил бы Гитлер, жили бы не хуже». Так говорят те, кого история ничему не учит, или знающие историю по источникам, подбираемым выборочно ради любимой мысли. В разладе с временем память у наших молодых авторов: о войне судят с моральной точки зрения, что честно и нечестно, а схватка шла на взаимоуничтожение, противники друг для друга были нелюди.

В фильме моей сверстницы Джеммы Фирсовой о её супруге – кинодокументалисте Микоше, запечатлевшем военное время, в уста его, лауреата трех Сталинских премий, вложены, так сказать, раздумья над схваткой – мысли о «нелепости войны» и о сходстве Сталина с Гитлером. Нельзя отрицать возможности подобных размышлений – под занавес, когда в сознании ветерана-документалиста уже сказывалось влияние вольномыслящей супруги, но едва ли нечто подобное приходило в голову сталинскому лауреату, когда посланный в Америку представлять советскую культуру, он вальсировал на балу с первой красавицей Голливуда Лоретой Янг.

Какие мысли в такой момент могли роиться в сознании советского человека с умом и совестью, представляю по своему отцу: при всем старании исполнить служебный долг предвидел неизбежность возмездия за относительную устроенность при всеобщей разрухе, наказание за безопасность рядом с бесчисленными потерями и поголовной бедностью. «Уж слишком вы чистенький!» – приходилось