В первый раз, кажется, за миллиарды лет мое тело не ощущается таким сдавленным, таким горячим. И вдруг я понимаю, что пятно на моей линии горизонта — то же самое пятно, на которое указывает все на свете, как на маминых рисунках с единой перспективой, которые она учила меня рисовать, — это, знаете ли, уже старая точка. Это не мазок угольным грифелем. Это мир.

Шизофрения — это болезнь, которая до конца не исследована, а потому очень пугает всех, кто когда-либо с ней сталкивался. Многое из того, что люди знают о шизофрении, неверно.

Мы на сеансе семейной терапии, что означает: мы готовимся к маминому возвращению домой. Это означает, что наша семья — единый живой организм. Это означает, что пациент не только мама, но и вся семья. Это означает, что мы регулярно натыкаемся на того, кто сузил наш круг и не хочет возвращаться обратно, хотя мама этого хочет. Это означает, что мы приглашаем папу прийти к нам, но он отказывается, к большому нашему удивлению. И еще это означает, что мы учимся общаться, что кажется мне довольно смешным.

А еще мы рисуем генограмму. Это для семейного древа. Семейное древо содержит не только даты рождения и смерти, но еще и ужасную, постыдную информацию, которую ты никогда бы в жизни не записал: болезни, разводы, обиды и разрывы.

Да, семейное древо — семья в данном случае — это я, мама и Нелл, хотя мама до сих пор не определилась насчет Нелл. Каждый раз, когда заходит вопрос о ее отце, у нее начинается истерика.

— Вы не должны восстанавливать то, что с ним случилось. Вы не должны компенсировать это тем, что сейчас хорошо ко мне относитесь, — кричит мама.

— Я не собираюсь этого делать. — Нелл пытается успокоить маму. Но мама в такой ярости, что я удивляюсь, почему ее злость до сих пор не сожрала ее целиком.

Семейное древо — когда наш терапевт спрашивает имя моего отца, я говорю: «У нас такого нет. Разве до вас еще не дошло?» Но он все же заставляет меня записать его, и я убеждаюсь в том, как мало этот парень все же понимает.

После особенно жесткого сеанса наш терапевт (который пахнет как странная комбинация лакрицы и цыпленка с лапшой и овощами, поди пойми!) отводит меня в сторону и говорит:

— Твоя бабушка сказала мне, что ты сомневаешься насчет класса по искусству.

Я уже чувствую себя гвоздем, который забили в стену со всех сторон. И я думаю: Сейчас? Ты хочешь поговорить об этом сейчас? Я злюсь и говорю:

— Вы хотите, чтобы я это тоже записала в генограмму?

Терапевт вздыхает и смотрит на меня так, будто я какой-то стервозный личный тренер, мучающий его бегом с ускорениями. «Ну смотри, — говорит он. — Ты же умная девочка. Я не собираюсь наставлять тебя. Это правда — в данный момент проводятся исследования, изучающие связь между творчеством и шизофренией. Но творчество само по себе не является причиной шизофрении. Субпродукт — может быть, позитивный эффект — возможно, но ты не обнаруживаешь никаких признаков… Класс по искусству не нанесет тебе вред, Аура. Я обещаю».

— Замечательно. Я поняла, — бросаю я, но терапевт хватает меня за руку:

— Мне не кажется, что я тебя убедил.

Я просто отвожу взгляд.

— Вы вообще-то смотрели на нашу генограмму? — спрашиваю я его. — Художник и писатель, верно? Две тупиковые ветви прямо надо мной. И что мне прикажете думать? — Я отворачиваюсь, чтобы терапевт не видел, как на мои глаза наворачиваются слезы, как большие яркие шарики.

Он поднимает голову:

— Ренуар, Энни Лейбовиц, Рафаэль, Айседора Дункан, Стейнбек, Пол Ньюман, Джон Леннон, Тони Моррисон…

— Что это? — перебиваю я.

— Художники, каждый из них… Некоторые мятежные и своенравные, но ни у кого ни единого признака душевной болезни, о которой мы говорим. Мне продолжать? Давай посмотрим. — Терапевт в задумчивости прикрывает глаза. — Клинт Иствуд, Тонни Беннетт, Лэс Пол, Перл Бак…

— Вы смеетесь надо мной, — фыркаю я.

— Нет. — Терапевт пожимает плечами. — Дело в том, Аура, что список здоровых художников куда больше списка нездоровых. Я могу сказать тебе со всей откровенностью, что нет никакой связи между душевным заболеванием и творческим процессом. Поняла? Никакой. Я понимаю, у тебя есть некоторые опасения — и вполне оправданные, — основанные на истории твоей семьи. Но класс по искусству не нанесет тебе вреда, Аура.

Я действительно не знаю, что мне делать, — мне кажется, я похожа на птицу, запертую в своей клетке на всю жизнь, для того чтобы просто поднимать голову в замешательстве, когда кто-то наконец открывает дверцу. Я спешу догнать Нелл, которая всегда очень эмоциональна после сеансов, и понимаю, что она, наверное, уехала бы без меня.

Дома Нелл всё приводит в порядок — вытирает пыль, скребет стены и двигает мебель. Она развешивает некоторые из маминых законченных картин. Она пылесосит и разбрызгивает полировку на мебель. Она покупает новые зеркала для передней и для ванной.

Она заходит во все комнаты, кроме маминой.

Все выглядит точно так, как было в ту ночь, когда приехали санитары; дверь закрыта, и поэтому никто из нас к ней не подходит.

Иногда, когда ты избегаешь чего-то, у тебя появляется больше работы, чем если бы ты обращал на это внимание. И я наконец поворачиваю ручку и шагаю внутрь. Я подбираю разбросанные кисти, снимаю забрызганные краской занавески, срываю ее наволочки, подтыкаю уголки свежих простыней под матрац и аккуратно и плотно застилаю постель. Вытираю пыль и работаю пылесосом, собираю кристаллы, которые я использовала для сеанса.

Когда я заканчиваю, все еще остается проблема с маминой фреской. Она по-прежнему просвечивает через слой белой краски, которую я нанесла в жалкой попытке избавиться от нее. Мама использовала так много вангоговской желтизны, что стена теперь выглядит как лампа с наброшенным на нее тонким шарфом. Я вздыхаю, смотря на нее до тех пор, пока глаза не застилает пелена.

Искусство не нанесет тебе вреда. Слова нашего терапевта отдаются эхом, как голос в душевой кабине. Знаете, даже самый мерзкий голос хорошо звучит в душевой кабине. И вот эти слова начинают откликаться мелодией. Искусство не нанесет тебе вреда. Мне нравится, как это звучит.

Нелл выставляет свои работы в первую пятницу декабря в «Артуолке». Я тоже прихожу, одетая в другой ансамбль Нелл — этой женщине нравится покупать мне одежду, да и кто я такая, чтоб разубеждать ее? Сегодня вечером это платье в форме трапеции, ярко-оранжевое, которое вполне старомодно, чтобы сочетаться с автопортретами, которые Нелл (как сказали бы) сделала в свое время. Еще она одолжила мне несколько хитрых пуговиц, которые провалились на дно ее шкатулки с драгоценностями, как изюм проваливается на дно коробки с мюсли, когда ее забирают со склада в продуктовый магазин.

Это довольно щепетильное дело, честно говоря, когда много умников (в основном из университета) потягивают вино из бокалов и смотрят на жизнь Нелл как на самый обычный предмет. Обычные двумерные изображения. Я чувствую, что мне хочется собрать волосы в пучок, не спеша подойти к ним и сказать, чтобы они забрали свои псевдоинтеллектуальные выводы из студии моей бабушки. Чтобы они применяли свои суждения где-нибудь еще, потому что это и моя жизнь тоже, а не только жизнь Нелл, потому что мы все связаны. Мы трое — мама, Нелл и я.