Идём, держась за упряжь саней. Лошадка тоже устала, понуро бредёт. Мы её частенько подталкиваем. Но в основном она нас. Наши пожитки на санях. И пулемёт мой тоже. Со мной только трофей – «вальтер».

Вижу – библиотекарь примеривает своё седалище к саням. Отвешиваю ему оплеуху.

– За что?

– Пешком иди!

– Почему?

– Кончается на «у».

Он идёт. Гребёт ногами, прихрамывает на раненую, собственной глупостью, ногу. Моргает медленно-медленно. Того и гляди уснёт.

– Почему вы так жестоки?! – бурчит он. – Вы всех готовы растерзать. Зверь, а не человек. А мы не люди для вас. Вы хуже Катяха. Хуже ротного. Он лютует – ему положено. А вы просто так. Нельзя быть таким! Нельзя!

– Что бы ты знал, лошадь, – ворчу в ответ – придётся говорить с ним. Иначе уснёт. Да и я сам усну. Прямо на ходу.

– Вот. Вы даже меня по имени никогда не звали. Только оскорбления. Вы никого знать не желаете. Никого. Все для вас – только бойцы. Боец первого взвода, третьего. Или обидные прозвища придумываете. А это всё люди. У них есть имя, душа. Нельзя быть таким. Надо быть душевнее.

– Лошадь, что ты понимаешь в людях?

– Почему вы такой жестокий? Почему никого знать не хотите?

– Потому что вы все умрёте!

– И что?

– Ты знаешь – каково это, когда гибнут все, кого ты знал? Кто был тебе дорог? Нет? А у меня жизнь – сплошные убитые. Все, слышишь – все, кого я знал – мертвы! Слишком много! Слишком! Не могу больше!

– Не знаю – не теряю? Но это же…

– А ты попробуй! Ваших имён я знать не хочу! К следующему вечеру лиц не вспомню.

– Это хорошо?

– Очень! Ты понимаешь, лошадь, что не выдерживает сердце столько утрат? У меня только одна голова.

– Всё же вы человек, – вдруг вынес вердикт библиотекарь.

– Нет, гля, осёл я! – злюсь я. Сам на себя.

– Так это не от чёрствости? А наоборот?

– До хрена ты понимаешь в жизни, лошадь! Ты ещё ни одного немца не пристрелил, ни одному другу глаза не закрыл – а уже с суждениями лезешь! Молоко на губах оботри!

Вижу силуэт старшины роты. Тоже пешком идёт. Догнал сзади, слушал.

– Ехать нельзя. Сразу уснёшь, под копыта свалишься – никто поднимать не будет. Все устали. Так и помрёшь в степи. А утром запишем тебя – в пропавшие без вести. Понял? – пояснил старшина библиотекарю, пошёл дальше – догонять голову колонны.

* * *

И вот однажды конница не смогла обойти опорный пункт врага. Противник засел в селе, что оседлало дорогу. Село так и называлось – Малое Седалище. Справа – сплошные балки, овраги. Да такие, что не то что конница – пехота не пройдёт. И всё это густо поросло кустарником. А слева – низинка, сплошь закрытая засохшим камышом и осокой. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы понять – болото.

Конников наших отвели. Подозреваю, что конный ручеёк потечёт искать дырку. А мы – на штурм. В лоб. Не обойти это узилище.

Потому и штурмуем в лоб. Уже несколько часов. Всё больше бойцов замирают на снегу, не шевелятся. Раненые кричат. Те, что не могут сами уползти в тыл.

– Вставай, лошадь! – пнул я библиотекаря. – Скачи за патронами!

На Сашке лица нет. Ему ещё не приходилось участвовать в настолько «плотном» бою. Когда нельзя двигаться перебежками – только ползком.

Чадили, горели четыре наших броневика – у противника оказалась батарея ПТ-орудий. Чудные такие – мелкокалиберные, низенькие, щит выпуклый. На коленях солдаты расчёта у него стоят – головы выше орудийного щита у них. Два орудия уже расхреначили, но два отошли. И откуда они нанесут свой смертельный для броневиков удар – неизвестно. Поэтому броня наша жмётся к укрытиям, выедут, постреляют – прячутся.

Да и мы – высунемся, постреляем – прячемся. И я так же. Высунусь, постреляю в каски противников – прячусь. Жду, пока по мне перестанут стрелять, сдвинусь чуть, если возможно, опять постреляю. За весь бой от моего огня только трое румын наверняка загнулись. Одним словом – чрезмерный расход боезапаса.

Атака застряла.

Я опять высунулся, дал короткую, экономя патроны. Я почти всё расстрелял. И меня уже начали зажимать пулемётно-миномётным огнём.

И ещё у них снайпер. Именно он так подло подстреливает наших. Чтобы кричали, звали на помощь. А вот «помощников» валит наглухо.

Надо на время затихариться, позицию сменить. Пусть на время меня «потеряют». Самое время пополниться.

– Иди, трус! Неси патроны! – трясу за грудки бледного от страха библиотекаря. Губы его трясутся. Но пополз. Я ему дал «волшебного пенделя» для ускорения. Плохо ползёт – толстым своим кормовищем машет, как флагом. Пули соблазняет, приманивает.

Чувствую взгляд на себе. Развернулся. Лёжа перекатился. Ротный смотрит на меня. Я приложил руку к срезу каски, которая теперь у меня в белом чехле из простыни, как козырёк, давая понять, что вижу, весь во внимании. Ротный показывает на свои глаза, потом тыкает в сторону противника. Киваю, слежу за его взглядом. Ничего необычного не вижу. Ротный привстал на колени, вскидывает свой автомат, стреляет росчерками трассеров. Смотрю, куда впиваются трассеры. Ага! Вот и пушка! А неплохо они замаскировались за этим плетнем! Расчёт всполошился, разворачивает орудие в сторону ротного, который уже вжался в свою нычку.

Ща-аз-з-з! Что вы сделаете своими 40-мм пульками укрытой пехоте? Целюсь хорошенько. Ветерок – оттуда, расстояние – примерно учел. Ха, нет со мной Баси, но чудится мне «проецируемая» им точка упреждения. Стреляю тоже трассерами, других патронов нет, короткими очередями, боясь, что длинная очередь собьёт прицел. Попадаю. Пули высекают искры из орудийного щита. Один враг падает, остальные залегают, бросают пушку.

И один из танкистов заметил цель. «Сорокопятка» броневика – слабое орудие, но меткое. Три выстрела – пушка врага вскинула упоры в небо.

Воспользовавшись этим, два броневика перекатились на новые позиции, второй взвод поднялся в атаку, ведомый ротным. По ним стреляли. Враг поднял истошную стрельбу в ответ. Надо подавить огневые точки противника нашим огнём, а у меня – пусто. Где эта лошадь? Юлик которая? Где мои патроны?

Пока я так тупил, упустил то обстоятельство, что я не сменил позицию после того, как так сильно «засветился», расстреливая расчёт пушки. Жжение в копчике предупредило слишком поздно. Бегу, в форсаже «Ярости», под вой мины. Падаю, за спиной – взрыв. Матерюсь, осыпаемый мёрзлой землёй, осколками кирпича и деревянными щепками.

Живой? Живой. Цел? Вроде да. Опять матерюсь – пулемёт разбит – я его выронил, спасаясь. Всё моё рукоделье пошло прахом – всё посечено осколками, грязное. Вата торчит. Штаны разорвались, от ремня до ремня, на две отдельные штанины – настолько широкими прыжками я спасал свою шкуру. И нитки оказались труха.