Мы харкали, глотая тучи пыли, покрытые ею с ног до головы.

А он сказал, что это все привиделось – от лихорадки и воды зловонной.

Потом он повторил, что мы деньжат срубили, и принялся смеяться.

Вот этот смех – он и сгубил его, паскуду.

Я понял, что он спятил (а может, я?) и одному из нас

Придется умереть. Ты видишь кто остался жить:

Ведь это я сижу перед тобой, напившись, а ведь когда-то

Не седина, мне шевелюра черная на лоб спадала.

Он говорит: «Ты что, не понял, дурень…»

И все – ведь от него остался только крик.

И черт бы с ним!

И черт с твоей глумливой рожей тоже!

* * *

Как вернулся назад – я не помню.

Это сон, весь зеленый и с бурыми лицами,

А потом – сон весь синий и с белыми лицами.

И теперь просыпаюсь я ночью в городе,

Где из десятка людей лишь один видит сны

И грезит о том, что лежит за пределами жизни.

Ведь глаза, которыми видят те сны,

Остаются закрыты, как у Мэннинга, до самого конца,

Когда все его депозиты в аду иль в Швейцарии

(Что без разницы) не смогли ни помочь ему, ни спасти.

Просыпаюсь, а печень моя вопит, и во тьме

Слышу я тяжкий грохот, когда восстают привиденья

Из покрова над джунглями, словно бушует тайфун,

Что вот-вот изувечит всю землю.

Я ловлю запах пыли и вонь дерьма, и когда эти полчища

Рвутся в небо себе на погибель, я вижу

Опахала их древних ушей и изгибы их бивней,

А потом – их глаза, их глаза, их глаза…

В жизни много чего, кроме этого, и под каждою картой есть карта еще.

До сих пор там стоит этот храм из костей,

И хочу я вернуться, чтоб найти его вновь,

А потом сигануть вниз с обрыва,

Чтоб покончить с презренной комедией жизни.

А теперь поверни свою морду, не то я ее сам поверну.

Да, реальность – дерьмо, если нету в ней веры.

Так налей мне стакан, черт тебя раздери!

Выпьем мы за слонов, что на свете не жили.

Посвящается Джимми Смиту

Перевод В. Антонова

Моральные принципы – довольно скользкая тема. Если я не понимал этого в детстве, то узнал, когда поступил в колледж. Я учился в Университете Мэн, сводя концы с концами на мизерные стипендии, государственные кредиты и летние заработки. В течение учебного года я подрабатывал мытьем посуды в Вест-Коммонс. Денег никогда не хватало. Моя мать-одиночка, старшая экономка в психиатрическом заведении «Пайнленд трейнинг сентер», высылала мне каждую неделю 12 долларов, что служило определенным подспорьем. Когда она умерла, я узнал от одной из ее сестер, что ей приходилось отказываться от посещения парикмахерской и экономить на продуктах. По вторникам и четвергам она не обедала.

Уехав из кампуса и оказавшись за пределами Вест-Коммонс, я иногда воровал в местном супермаркете бифштексы и гамбургеры. Заниматься этим следовало по пятницам, когда в магазине было много народа. Однажды я попробовал стащить цыпленка, но он оказался таким большим, что ни черта не помещался под курткой.

Потом распространился слух, что я могу выполнять письменные задания для студентов, оказавшихся в трудном положении. Мои расценки за эту услугу были плавающими. Если студент получал «отлично», мой гонорар составлял 20 долларов. За оценку «хорошо» мне платили 10 долларов. За оценку «удовлетворительно» все оставались при своих. За получение неудовлетворительной оценки я принимал на себя обязательство заплатить пострадавшему студенту или студентке 20 долларов. Я делал все, чтобы мне не пришлось платить, поскольку не мог себе этого позволить. И я был хитрым. (Мне стыдно в этом признаться, но что есть, то есть.) Я не брался за работу, пока студент не предоставлял мне хотя бы одно из выполненных им самим заданий, чтобы я мог воспроизвести его стиль. Слава богу, мне не приходилось заниматься этим часто, но когда жизнь заставляла, когда я сидел без денег и не мог позволить себе гамбургер и картофель фри в «Медвежьем логове» Мемориал-Юниона, я этим не гнушался.

На предпоследнем курсе я узнал, что у меня весьма редкая группа крови – первая отрицательная, ею обладает шесть процентов населения. В Бангоре имелась клиника, платившая двадцать пять долларов за пинту такой крови, и я решил, что это отличный вариант. Примерно раз в два месяца я садился за руль своего потрепанного универсала (или, когда он ломался, что случалось весьма часто, ехал автостопом) и добирался из Ороно до клиники, где закатывал рукав. В те годы еще ничего не знали про СПИД, бумаг заполнялось гораздо меньше, а по окончании процедуры сдавшим кровь предлагался на выбор небольшой стакан апельсинового сока или маленькая порция виски. Будучи уже тогда неравнодушным к спиртному, я всегда выбирал виски.

Возвращаясь как-то после такой поездки на учебу, я вдруг подумал, что если проституция – это продажа себя за деньги, то я – настоящая шлюха. Написание эссе по английскому языку и курсовых по социологии ничем не отличалось от проституции. Я был воспитан в строгих методистских традициях, добро и зло не были для меня пустыми словами, и вдруг я превратился в обычную шлюху, разве что торговал не задницей, а своей кровью и умением писать.

Эта мысль заставила меня задуматься о том, что же все-таки является нравственным, а что – нет, и я думаю об этом по сей день. Концепция нравственности весьма эластична, разве не так? Потрясающе эластична. Но если растянуть что-то слишком сильно, рано или поздно оно порвется. Сейчас я сдаю свою кровь бесплатно, а не за деньги, однако еще тогда мне пришло в голову, и я до сих пор так считаю, что при определенных обстоятельствах любой человек может продать все, что угодно.

И потом всю жизнь об этом жалеть.

Едва переступив порог, Чад понял: что-то произошло. Нора уже была дома. Она работала шесть дней в неделю с одиннадцати до пяти; обычно он возвращался из школы в четыре и к ее приходу успевал приготовить ужин.

Она сидела на площадке пожарной лестницы, куда он ходил курить, и держала в руках какие-то бумаги. Он посмотрел на холодильник и увидел, что с дверцы исчезла распечатка электронного письма, прилепленная магнитом почти четыре месяца назад.

– Привет, – сказала она. – Иди сюда. – И, помолчав, добавила: – Можешь покурить, если хочешь.

Он сократил курение до пачки в неделю, но ее отношение к этой привычке ничуть не изменилось. И дело было не столько в том, что курить вредно, а в том, что это очень дорого. Каждая сигарета превращала в дым сорок центов.