Не брезгуя тем, что хлебну твоей кровушки вволю.

Давай, шевелись-наливай.

И вот мы дорогу нашли, и даже сам Мэннинг тут крякнул —

Да уж, дорога. По ней и слоны ведь прошли бы,

Как если б не охотники за бивнями, что всё

Тут прошерстили подчистую – джунгли и равнины —

Еще в те времена, когда бензин был по пять центов за четыре литра.

Дорога уводила нас вперед, и двинулись тут мы

По плитам каменным огромным, тем, что вышли

Из тела матери-Земли мильоны лет назад.

Скакали мы по ним, как лягушата по

Нагретой солнышком земле. Наш Ревуа

Еще горел от лихорадки, ну а я – летел!

Летел, как пух от одуванчика по ветру, понимаешь?

Я видел все. Так четко и так ярко,

Ведь я тогда был молод, а теперь обрюзг.

Да знаю, знаю, как ты смотришь на меня, и понимаю.

Вот только нос не вороти, ведь по другую сторону стола

Ты видишь самого себя, только намного старше.

Забрались мы повыше птиц, и наступил конец:

Там каменный язык врезался прямо в небо.

Тут Мэннинг бросился бежать, а мы уж вслед за ним.

Ревуа наш – и тот не отставал, хоть и сильно болен был.

(Хворать ему осталось так недолго, ха-ха-ха!)

Посмотрели мы вниз, и увидели нечто.

Мэннинг вмиг раскраснелся, ну а как же еще?

Жадность – тоже болезнь, что сжигает нутро.

Цапнул он тут меня за лохмотья рубахи

И спросил: «Может, это всего лишь мой сон?»

Я сказал, что видал ровно то, что и он.

Он хотел Ревуа расспросить, но француз

Даже рта не успел раскрыть, как грянул вдруг гром,

Но не сверху, а снизу, из джунглей, что мы миновали,

Да так, что как будто гроза кувыркнулась вверх дном.

Или словно болезнь, что нас всех охватила,

Перешла и на землю и теперь ее пучит.

Тут я Мэннингу задал вопрос, что он слышал,

Только тот промолчал, зачарованно пялясь в расселину

Глубиной метров триста, где в самом низу

Храм стоял, весь из белых клыков и из бивней,

Как гробница, беленная вечностью, в окруженьи

Торчавших повсюду зубцов, словно адский котел

Прокипел там до самого-самого дна.

Мы думали – увидим там останки тел,

Насаженных на древние зубцы сияющего храма.

Но не было их там, а гром все приближался,

Катясь к нам от земли, а не c высот небесных.

У нас под сапогами вдруг камни задрожали —

То шли они из джунглей, где навек остались:

Ростой с гармоникой и Дорранс-подпевала,

И антрополог с задницей широкой, и остальные двадцать шесть.

Они пришли, худые призраки, стряхнувши с ног останки джунглей.

Вслед накатились грозною волной слоны,

Панически спасаясь из колыбели времени зеленой.

А над ними возвышались (ты не поверишь)

Мамонты из тех веков, когда людей в помине еще не было,

С закрученными, словно штопор, бивнями,

С глазами красными, как бич печали.

Вокруг их исполинских ног лианы обвивались,

А вот один там шел с цветком, прилипшим к толстой шкуре,

Ну, прям, как с бутоньеркой!

Тут Ревуа наш завизжал, закрыв лицо руками,

А Мэннинг говорит: «Не видел ничего»,

Как будто объяснялся он с патрульным,

Когда его в свидетели призвали.

Я потащил их в сторону, и все мы рухнули

В проемок каменный на краешке дороги.

Оттуда мы смотрели, как они всё шли сплошным потоком.

От вида этого хотелось и ослепнуть, и глядеть во все глаза.

Вот так они и двигались, без остановки, ну а те,

Что сзади, напирали на передние ряды.

И мерно, трубным гласом возвещая о погибели своей,

Они в бездонную валились пропасть.

Час шел за часом, а бесконечный смертный марш все продолжался,

И трубы из оркестра гибели смолкали где-то далеко внизу.

От пыли и от вони их дерьма мы чуть не задохнулись,

И под конец наш Ревуа с катушек съехал.

Вскочил, чтобы рвануться то ли прочь, то ли же вслед за ними.

Куда – я так и не врубился, но кончился он вместе с остальными.

Он описал дугу башкой вперед, мелькнули в небе сапоги,

А гвозди на подковах нам будто подмигнули.

Одна рука взмахнула. А другую… оторвала от тела

Гигантская и плоская нога, увлекши в пропасть за собой,

Но пальцы продолжали шевелиться, как будто бы прощаясь с нами:

«Пока-пока! Счастливо вам, ребята!» Так-то вот, сынок!

Нагнулся я вниз посмотреть вслед ему

И то, что увидел, – вовек не забуду.

Как он разлетелся на мелкие брызги. Они

Кружились, как будто игрушки-вертушки, потом

Розоветь стали и унеслись с ветерком,

Вонявшим гнилыми гвоздиками. А кости его

Так всё там и лежат. А где же мой стакан?

Но – слушай сюда, идиот! – там кости остались лишь только его.

Врубаешься, нет? Повторю: лишь его одного.

И после того, как последний гигант миновал нас,

Внизу оставался лишь храм из костей, каким был

До всего, с единственным красным пятном от останков француза.

Ведь спешно бежали призраки и воспоминания,

А кто возразит, что у них есть отличия?

Тут Мэннинг поднялся, дрожа, и сказал,

Что деньжат мы срубили (как будто в карманах его сквозняк бушевал).

А я вот спросил: «Как быть с тем, что ты видел?

Ты и других поведешь посмотреть на такие святыни?

Гляди, не успеешь и глазом моргнуть, как сам папа римский

Зальет эту пропасть святою водой до краев!»

Но тот покачал головой, широко улыбнулся и поднял вверх руки.

На них – ни единой пылинки, хотя лишь минуту назад