Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кроме того… У меня столько всего в душе!
Нет, я точно сегодня умру.
– Я не подумала, Свят… Извини… – молю в панике. Бросаясь к нему через консоль, еще отчаяннее повторяю: – Извини меня, пожалуйста! Я просто не могла иначе.
Он прикрывает на миг глаза, чтобы сглотнуть и перевести дыхание.
– Ты видела Яна? – спрашивает крайне тихо.
– Нет… Не нашла…
– Точно?
Зачем он переспрашивает?
Грызу губы изнутри, пока не появляется вкус металла.
– Точно.
Усманов тяжело вздыхает.
И горько изрекает:
– У тебя на руках кровь.
***
Два часа спустя я, выплакав все слезы, пишу Яну сообщение.
Юния Филатова: Нам нужно поговорить. Срочно.
Он не отвечает, но я не сдаюсь.
У меня продолжается тихая истерика, а это гораздо страшнее рыданий. Содрогается все мое тело. Выкручивает каждый нерв. И в груди такая боль, что впору сорваться на настоящий вопль.
Юния Филатова: Знаю, уже очень поздно. Но это важно.
Юния Филатова: Ты можешь прийти на нашу старую футбольную площадку?
Юния Филатова: Пожалуйста.
Юния Филатова: Я должна тебе кое-что сказать.
Юния Филатова: Пожалуйста.
И все равно тишина.
Доведенная до отчаяния, решаюсь позвонить по видеозвонку в мессенджере. Там такая противная мелодия, что его точно разбудит.
Вызов принимают. Но это не Ян.
Моргая, отрывисто втягиваю воздух.
– Ну чего тебе, ангелок? – раздраженно толкает Кира.
А я разглядываю в полумраке незнакомой спальни ее едва прикрытое простыней тело и слова сказать не могу.
Пока не хлопает какая-то дверь, и в камеру не врывается полуголый Ян. На нем полотенце. Кроме него, о том, что он только вышел из душа, свидетельствуют его мокрые волосы.
– Дай сюда телефон, блядь, – гремит приглушенно, но крайне сердито. Вопрос мне уже мягче выдает, но отголоски той злости еще горят и в нем: – Что-то случилось?
Хмурое лицо Нечаева попадает в камеру примерно наполовину. Он как будто не хочет себя снимать. Но тем самым, пока выходит в другую комнату, предоставляет мне полный обзор на валяющуюся посреди разобранной кровати Киру.
Господи… Он снова ее целовал.
И не только целовал…
– Что случилось, Ю?
– Ничего!
Я выхожу на новый уровень боли, о существовании которого даже не подозревала. Выжигает внутри так адски, что находятся тут же и свежие слезы.
– Что значит ничего? Ты же зачем-то звонишь? Писала что-то… – наклоняясь, просматривает сообщения, за которые мне сейчас безбожно стыдно. – Могу прийти. Выходи.
– Нет… – выпаливаю, продолжая гореть и задыхаться. – Я не выйду. Теперь не выйду. Больше не надо. Уже неважно. Нечего говорить.
Замолкаю.
И он не говорит ни слова. Только вот... Перемещается в кресле, смотрит с таким напряжением, что, кажется, эти волны тока с гудением через экран проходят. Я всхлипываю, но отбить видеозвонок не могу. С какой-то разрушительной тоской ловлю в фокус ту часть лица Яна, которую улавливает камера. Половинку искривленных и припухших губ, изогнутую бровь, багровое рассечение над ней и на виске, ссадины на скуле и на подбородке, а также… Задерживаю дыхание, пока дрожь сотрясает тело, но оцениваю его левый глаз – покрасневший и лихорадочно блестящий.
– Что ты хочешь, Ю? – хрипит Ян, как будто вымученно. Вижу, как дергается кадык у него на шее, и как устало опускается голое плечо. – Ты можешь сказать прямо?
Захлебываясь слезами, мотаю головой.
Он надсадно вздыхает и вроде как усмехается. Но тут же крепко сжимает челюсти и зажмуривается так сильно, что мне больно становится. Растрепывает ладонью и без того торчащие волосы и снова смотрит на меня воспаленным взглядом.
Прожигает с невероятной силой чувств, заставляя задыхаться.
– Если ты не будешь говорить, зай, я не смогу понять…
– Пока… – роняю я, прежде чем отключиться.
Юния Филатова: Мы больше не друзья.
Ян Нечаев: Конечно, блядь. Как скажешь.
Ян Нечаев: Мы больше, чем гребаные друзья.
Ян Нечаев: Мы больше!!!
По телу несется знакомый разряд. Но мне на него плевать. Отшвыриваю телефон и, скорчившись от непереносимой муки, разражаюсь новым потоком рыданий.
Ян с Кирой… Ян с Кирой!!!
«У-у-у…» – натуральным образом вою, закусывая себе руку.
И Свят… Еще и Свят…
27
Пусть хоть кому-то из нас станет легче.
Уснуть мне удается только на рассвете. Отрубаюсь с мучительно ноющим сердцем, гудящей головой, заложенным носом и опухшим от многочасовых рыданий лицом. А просыпаюсь и вовсе нездоровой – с температурой и болью во всем теле.
– Все-таки догнал и тебя этот вирус, – бормочет мама, глядя на термометр.
Прикосновение прохладной ладони дарит мимолетное облегчение. С хриплым вздохом прикрываю веки.
Какой вирус?
В груди сквозная дыра, будто вырвали часть меня. Но как маме это объяснить, если я страдаю по тому, о ком не позволено даже думать.
– Кипяченое молоко и зоологическое печенье, – объявляет мама в свой следующий приход.
Слабо улыбаюсь, пока она пристраивает на тумбочку поднос.
– Спасибо, мамочка, – благодарю растроганным шепотом, жалея о том, что маленькой мне уже никогда не стать.
И не помогут мне ни молоко, ни печенье, ни какие-нибудь другие ритуалы. Глубоко под кожу уже затесалось нечто такое, что вырвало меня из мира наивности и беззаботности навсегда.
Жаль, что грешные чувства – это не то, чем можно с кем-нибудь поделиться и получить поддержку. Смотрю на маму, пока она гладит меня по волосам, и представляю, как низко бы упала в ее глазах, посмей я только озвучить свою боль.
– Теперь лекарства… – проговаривая это, подает мне таблетку за таблеткой. Мне в голову не приходит ни сопротивляться, ни уточнять, что это и для чего. Покорно все проглатываю, обильно запивая водой. – Выглядишь, конечно, печально, ангелок… – озвучивает очевидное, касаясь ладонью щеки.
Ловлю ее и, прикрывая глаза, задерживаю.
Грудь сдавливает так сильно, что из-под ресниц выскальзывают слезы. Но мне все же становится чуточку легче.
– Боль стихнет после лекарств и хорошего сна, – заверяет мама, прижимаясь губами к моему лбу. – Поспи, родная.
Знала бы ты, мамочка, что это за боль… Знала бы…
– Поспи, поспи.
– Хорошо.
И правда на пару часов отключаюсь. Сон тревожный уволакивает.
Стою перед дверью, не решаясь постучать. Собираю все свои силы, а их будто нет. Но и развернуться обратно не могу. Стою и
