просто лежали, а Золька – слушала разговоры. Если разговоры стихали – слушала, кто как молчит.

Половодье сносило прибрежные сосны, вымывая корни, способные удержать на весу лошадь, молния била ровно посредине семейных фотографий, война взламывала континенты, рушились цивилизации, товарищи падали в чёрную землю, цветы на их могилах успевали расцвести и засохнуть навек, – а Золька всё это время была.

Казалось: откуда она могла там взяться? – это ж случилось в позапрошлой жизни, мы с тех пор уже несколько раз были раздавлены, развеяны и позабыты, – но присмотришься: точно, она.

Иногда – в кадре, но чаще – где-нибудь возле кадра; зато на половице видна тень её многомудрой головы.

Есть такая фотография: в незапамятном году сидит за нехитро накрытым столом, усадив моих совсем ещё маленьких дочерей на колени, предводитель повстанцев, человек великих страстей, несколько месяцев спустя убитый страшным, изуродовавшим его зарядом.

А тогда он – смеялся, и глаза его были голубы.

Золька же сидела у него в ногах под столом: добрая, как сестра, послушная, как рабыня, преданная, как мать, влюблённая, как будущая жена. Он долго не замечал её – а она ждала, ждала.

И когда он уходил, она отправилась провожать его.

Спускалась по лестнице, длинная как крокодилица, с лёгким перестуком перенося своё тело, которого хватало всегда не на ровное количество ступеней, а на две или три с половиной, и поэтому то голова её западала вниз, то ноги запаздывали, и вся она рисковала споткнуться и некрасиво покатиться.

И, слыша это странное перестукиванье за спиной, – словно кто-то ехал за ним вослед по лестнице на маленьком велосипеде со странными, например треугольными, колёсами, – командир повстанцев остановился, оглянулся и захохотал.

Никто больше не смеялся таким искренним, солнечным, белозубым смехом.

Золькино сердце вздрогнуло и затрепетало: она поняла, что смех этот – про неё, и, если б он позвал её в пахнущую мужчинами и железом машину – она б немедленно полезла туда.

Её только совсем чуть-чуть надо было бы подсадить.

Он присел возле спустившейся наконец собаки – и она вытянула ему навстречу своё длинное девичье лицо: не оскорбляя скоропостижным поцелуем, но глядя прямо в глаза. Взгляд у неё был такой, словно она вот-вот запоёт красивым грудным голосом песню разлуки.

Он сказал что-то неважное – люди часто произносят малосущественные вещи, спрашивают, например, как зовут эту собаку, словно её имя способно хоть что-то объяснить, – затем потрепал её сильной рукой, и тут же уехал.

Они всегда уезжают – эти лучшие на свете люди. Ищи их потом хоть целую жизнь, даже след не мелькнёт.

…В тот же вечер её утешили трое бойцов, жившие в доме хозяина и пахнущие знакомым уже запахом железа и силы. Измеряя её длину, они втроём взяли Зольку на руки – и она, красиво изогнувшись, позировала для фото, напоминая то ли рыбу, то ли русалку.

Слева стоял черноволосый боец, задумчивые глаза с восточной поволокой. Год спустя он, идя на штурм, выскочил из-за угла на противника, который замешкался, меняя магазины в своём АК. Противник не успел бы ничего сделать – но черноволосый пожалел его, чётко велев: «Брось оружие!». Тот вздрогнул и переспросил: «Что?.. Сейчас…» – слишком медленно наклоняясь, чтоб положить оружие на землю. Черноволосый успел повторить: «Бросай, говорю!» – и получил пулю в голову от второго противника, которого не заметил. Но если б он сразу убил первого – то успел бы и второго увидеть.

Пуля вошла ему рядом с глазом, пробила череп и выглянула наружу за ухом. Она должна была его убить. Но Господь провёл пулю так, что она не коснулась мозга, лишь изуродовала лицо и ослепила человека на один глаз. Он остался жить.

В середине стоял, держа Зольку под живот, рыжеволосый. Два года спустя он пойдёт в разведку и, пробираясь через оставленные уже позиции противника, заглянет по пути в брошенный, как он думал, блиндаж. Там его закидают гранатами – а он выживет, но угодит в плен.

Вернётся по обмену спустя полгода – без единого рыжего волоса: половина расчудесной его шапки опадёт, половина – оседеет.

Обрив голову, снова уйдёт воевать.

А с другого края стоял русый. Три года спустя, в бою, угодив ему точно в спину, разорвётся мина.

Хоронили мы его – в закрытом гробу. …А он такой красивый парень был!.. Золька в его комнату заходила чаще всего, и он всегда ей улыбался.

* * *

Огромный, как летнее облако, сенбернар Шмель прожил целую собачью жизнь в нашем доме один.

Росли дети, рождались следующие, – а он всё царил в своей конуре, и предположить возможность присутствия иных животных даже не мог.

Не приходили коты, не залетали попугаи, не блеяли козы, не ржали лошади – Шмель возлежал посреди нашей жизни. Самим своим существованием он согревал всё живое.

И тут образовалась Золька.

Однажды хозяева, непонятно чему смеясь, втолкнули её – совсем юную девчонку – к нему в просторный вольер.

На удивление, она совсем не испугалась. Не мигая, как змея, она смотрела ему прямо в огромный лоб.

Даже не оглядев её, а лишь коротко и чуть брезгливо обнюхав воздух над ней, он решительно развернулся и поспешил в конуру, где шумно улёгся.

Он верил, что это недоразумение обязательно разрешится. Надо было всего лишь закрыть глаза и постараться задремать.

Однако щенок, вытягивая шею, вошёл следом – и стал принюхиваться, разбирая на составляющие густые запахи конуры.

Шмель приподнялся, раздумывая: не зарычать ли?

Но какой смысл в рычании – она была почти втрое меньше его лапы!

Даже теперь, когда он лежал, а она стояла, задрав голову, Золька была вдвое ниже его. Если бы он взял её в пасть – поместилось бы всё туловище щенка целиком, и только б любопытная голова торчала наружу.

Спустя полчаса её забрали из вольера.

Она выбежала игриво, как бы раскачивая незримой и совсем короткой юбкой.

Шмель успел обрадоваться, что вот всё и закончилось, но… на вечернюю прогулку их вывели вдвоём.

Ему было стыдно, как никогда за всю прежнюю жизнь.

Ведь их мог кто-то увидеть! Например, старый лось с той стороны реки. Или, сквозь щели в заборе, любопытные гончие соседского охотника Никанора Никифоровича.

Да мало ли кто, пусть даже и люди!..

Золька между тем весело подпрыгивала и ухитрилась дважды ощутимо укусить Шмеля за огромные его, раскачивающиеся при ходьбе щёки.

Она была неуёмна и навязчива.

Шмелю она казалась отвратительной.

Но он так и не зарычал на неё.

Несколько раз, пока мы спускались к реке,