– Вот батя щас запузырит дак запузырит! Ну-ка, батя, покажи класс.

И он запузыривал. Однажды чуть не зашиб до смерти своего земляка, экспедитора ОРСа «Алюминьстроя» Филимонова.

Солдаты разбились на две кучки и перекидывали болванки друг дружке. Одни покидают, другие подберут – и обратно. Филимонов не досчитал одной гранаты (она еще была в руках отца), первым кинулся собирать попадавшие. Отец почувствовал, что болванка летит в Филимонова, успел крикнуть: «Берегись!» Лучше бы не кричал, тогда Филимонова всего-навсего огрело бы по спине. А он крикнул – Филимонов разогнулся, – и болванка угадала ему промеж глаз.

Отцу за этот случай ничего не было. Только лейтенант Козлов без улыбки сказал:

– Эй, руцкай! Ты, видать, диверсант. Ты что мне солдат из строя выводишь?

Вечером в землянку к отцу зашел Филимонов. Правая бровь у него была рассечена, глаз закрывал черно-синий кровоподтек.

– Эх, руцкай, руцкай! – сказал он. – Что ж ты мне глаз не выбил?

– Во! – изумился отец. – Подставься другой раз – я его тебе выхлестну.

Он думал, Филимонов шутит.

Но Филимонов не шутил.

– Что ж ты мне глаз не выбил? – тоскливо повторял он. – Ведь чуток бы только тебе в сторону взять… ехал бы я сейчас домой.

Отец тогда подивился: вот люди, а! глаза собственного ему не жалко.

А через несколько дней шел он по лесу. Оттепель была, капало с деревьев, снег лежал рыхлый, ноздреватый. Возле старого блиндажа отец увидел автоматчика.

– Сторожишь кого, что ли? – поинтересовался он.

– Проходи, – недружелюбно сказал автоматчик. – Проходи – не положено.

Но потом сам окликнул отца:

– Эй, дядя! Закурить есть?

– Я тебе скручу, – заторопился польщенный отец. – Я скручу – ты стой.

Автоматчик затянулся табачком и, опасливо глянув по сторонам, сообщил:

– Самострела караулю.

– Ну! Кто ж такой?

Автоматчик повел глазами в сторону блиндажа.

Отец наклонился, заглянул.

Там, по колено в набежавшей талой воде, с забинтованной рукой стоял бледный Филимонов.

– Батя! – сказал он, увидев отца. – Вот оно как, батя. – И, сморщившись, беззвучно заплакал.

– Неужели сам? – шепотом спросил отец у автоматчика.

– Сам, курва, – ответил тот.

– Так вить… это… не фронт же здесь. Кто поверит? Дождался бы до боев, выставил руку за бруствер – стреляй меня.

– А ну, иди! – снова застрожился автоматчик. – Ишь ты… специалист! Иди – выставься!

– Дак я так, – сробел отец, – к примеру…

Кидал отец однажды и боевую гранату. Да еще противотанковую.

Как-то после ужина зашел он в кусточки по нужде, а когда наладился обратно, попались ему навстречу два молоденьких лейтенанта.

– Гляди, Слава, – рекордсмен, – негромко сказал один.

Второй, беленький, тонкий паренек, обратился к отцу:

– Папаша, гранату кинуть сумеешь? – И показал гранату, противотанковую.

– Так точно – сумею! – ответил отец (он любил эти сдвоенные военные слова – «так точно», «никак нет»).

– А не забоишься? – усомнился лейтенант.

– Никак нет, не забоюсь!

– Ну, держи.

Отец выдернул чеку, сказал:

– Спрячьтесь за дерево, товарищи командиры. – И, размахнувшись, швырнул гранату в обтаявшее по краям болотце. Граната пробила тонкий ледок, нутряно рявкнула в болоте – взметнулась вверх ряска, черная вода, грязь.

– Сила! – восхищенно сказал беленький. Но потом спохватился и начальственно похвалил отца: – Молодец, солдат! Вот так и действуй.

Словом, первую «официальную» гранату он принял спокойно. Дождался команды, сильно замахнулся, откидываясь корпусом назад…

И не сразу понял, что случилось.

А случилось невероятное: граната при замахе вырвалась у него из руки и полетела назад.

– Ложись! – дико закричали позади, там, где кучкой стояли командиры.

Грохнул взрыв, мелкие комочки земли застучали по шапке, по плечам – и тихо сделалось.

Тихо-тихо.

«Все! – сказал себе отец. – Побил людей». У него потемнело в глазах, и он медленно начал сползать на дно окопа.

Потом раздался топот многих ног и крики, показавшиеся ему далекими, доносившимися словно из тумана:

– Кто?! Кто кинул?!

– Где?.. Этот?

– Ах ты, в три бога!..

Несколько рук выдернули его из окопа, ударили по шее – раз, два! – он сломался пополам, потерял шапку; но тут же, схватив за шиворот, его встряхнули, выпрямили – и близко прорезалось из пелены, застилавшей глаза, лицо этого чужого капитана – бледное, с выпученными глазами и распахнутым черным ртом.

– Застрелю, бандит! – кричал капитан, тыча ему в подбородок пистолетом – так, что голова у отца моталась. – Становись к дереву! Пад-лю-ка!

Отец ударился лопатками о дерево и снова осел, мешком повалился на бок…

Страшное это дело долго потом вспоминалось отцу – и всякий раз он зажмуривал глаза и до боли сдавливал рукой лицо. Шутка ли: своих чуть не перебил, не перекалечил. Слава богу, граната полетела не прямо в командиров, а в сторону, никого не зацепило осколком. А получись такое, вряд ли другим офицерам удалось бы отбить отца у капитана.

Но все же это пока была не война. И отец не то чтобы думал (он не раздумывал о таких вещах), а как-то нутряно верил: здесь еще не убьет, не должно. И когда, в тот первый раз, застучали по срубу пули, он – хотя и кричал: «Бросай всё!.. Перестреляют!» – не страх испытывал, а скорее досаду. Так досадуют мужики, когда внезапный дождик мешает закончить работу: дометать, к примеру, стог сена. Торопятся они, чертыхаются, поглядывая на зачерневшую тучу, а потом, пригибаясь, бегут к шалашам – не промочило бы насквозь.

То же самое и со злополучной гранатой. Он, правда, испытал ужас, до тошноты и ослепления, но это был страх, вернее, отчаяние перед непоправимостью случившегося: побил людей!

Война началась позже. Такая война, где целятся уже в тебя, где специально запланировано тебя убить как можно скорее и ловчее, где против тебя заряжены пушки и расставлены мины. И началась она опять же как работа – как уборка, допустим, сев, или тот же сенокос. С вечера еще собрались мужики, уложили все, подогнали, смазали, перепроверили, утром подзаправились основательно, впрок, расселись по машинам и, подминая мягкий, легко спрессовывавшийся снег, тронулись вперед.

Ехали долго, дремали, курили, зубоскалили, останавливались и слезали: иногда по команде – оправиться, иногда по необходимости – подтолкнуть свой загрузший «студебеккер» или помочь выдернуть передний, загородивший дорогу. И опять ехали, толкуя о том, что если, мол, к завтрему не подморозит, а отпустит еще, то засядет вся эта разлюбезная техника в здешних болотах и придется дальше топать пехом.