Я стала молотить его по плечам, по груди, хотела лягнуть в пах, но он неожиданно перехватил мою ногу и сказал:

— Хватит. Мне твои удары, как слону дробина. Наверное, пришло время сказать, что я очень давно и очень сильно люблю тебя.

— Что?! — Я выдернула у него из рук свою ногу и чуть не упала, потеряв равновесие, но Щит подхватил меня и прижал к себе так, что сопротивляться не было смысла.

— Я те-бя, дав-но и безнадежно люб-лю, — тихо, по слогам произнес он. — Я тебя люблю, и это была основная причина, по которой после смерти отца я стал Бубоном. Другого способа часто видеть тебя и разговаривать с тобой я не придумал. Кто была ты, и кто — я? Ты и не посмотрела бы в мою сторону, не стань я Бубоном.

Наверное, со мной приключилось временное помешательство. Я захохотала.

— Любит он меня! Лю-бит! И поэтому стал Бубоном!! Ха-ха, видели этого идиота?! Ты врал мне! Каждый день врал! О какой такой любви ты говоришь? Ты, тупой кикбоксер, у которого вместо мозгов мышцы! — Я сорвала с него парик и манишку. Потом одним рывком разорвала рубашку. Потом спустила с него розовые штаны. Одним словом, раздела. Он совсем не сопротивлялся. Этот идиот под своим костюмом оказался абсолютно голым, но это меня не смутило. Можно сказать, что я этого не заметила. Я колотила его, и плевать мне было, что мои удары для него ничего не значат. Зато для меня они много значили. Похоже, он понимал это, потому что дал мне себя избить. Остановилась я только тогда, когда совсем не осталось сил. Даже на маленький, слабый ударчик, даже на щипок, тычок, укус или вялую пощечину.

— Ну все. — Он меня сгреб в охапку, на этот раз очень надежно и крепко, уткнулся в затылок и сказал, обжигая дыханием: — Никто в жизни меня так не бил.

Только тут я поняла, что он стоит рядом со мной совершенно раздетый, что клочья, в которые я превратила его костюм, лежат у меня под ногами, что нет никаких сил сопротивляться его близости, его горькому запаху, его жару и его железной мускулатуре.

— Все, — прошептала я и не подумала отшатнуться, когда он закрыл мои губы своими и начал жадно изучать меня руками, губами, каждой клеткой своего существа.

«Нет, ну какое тело! — не к месту ожил голос бабули. — Какое отличное, сильное, красивое тело!»

«Бабуль, ты всегда учила меня, что главное в человеке — душа!», — простонала я.

«Конечно, душа! Но какое у него тело! Потрогай плечи, спину и ниже…»

«Он спортсмен! И возможно — преступник!!»

«Ой, это так заводит!»

«Бабка, я тебя не прощу…, никогда не прощу, я уже трогаю… его плечи, и спину, и ниже…»

«Маты, маты, там в углу были такие удобные маты!»

«Кажется, назад пути нет! И виновата в этом ты, гениальная исполнительница русской классики…»

«Я имела в виду, если прыгать через козла, детка!»

Бабка отключилась и на связь больше не выходила. Мы с Щитом боролись, кружились в бессвязном, сумбурном танце, пока действительно не оказались у матов, а дальше все было просто и естественно до безобразия, и старо как мир, и прекрасно, и так возвышенно, что вся низменность происходящего больше не лезла мне ни в сердце, ни в голову. У него прекрасное тело, а с душой мы разберемся потом, ведь сначала хочется слопать аппетитный кусок, а будет ли от него несварение, узнаю чуть позже…

* * *

Мы лежали на спине, держались за руки и пялились в потолок.

— Я люблю Константина Жуля. Я спасу… — В горле пересохло, и я больше не смогла говорить.

— Нокаут, — хриплым голосом отозвался Щит.

Мы еще полежали немного, слушая, как рикошетят от матов наши сердца.

— Слушай, Ася, я сейчас тебе все расскажу. Пока я еще не до конца осознал, что между нами произошло, я все тебе расскажу!

Пожалуй, я шлюха, решила я.

Мне удалось завоевать титул Мисс, ни разу не пустив в ход такой пошлый прием, как доступ нужных людей к своему телу, а тут… чтобы добиться правды от этого спортсмена…

Или совсем не ради того?

От ужаса я зажмурилась. Как ни крути, а получалось, что я отдалась первому встречному в большом, гулком зале, на не очень чистых и пыльных матах, хранивших следы чужих потных тел. Да, я стопроцентная шлюха, и нет прощенья бабуле, которая в сложный момент моей жизни вместо того, чтобы образумить меня, несла полную околесицу.

— Понимаешь, Ася, — продолжил Дьяченко, — Григорий Акимович мне не родной отец. Мои родители погибли, когда мне только-только исполнилось шесть лет. Меня хотели определить в детдом, но Якушев забрал меня к себе. Усыновить он меня не мог, так как жил абсолютно один, да и возраст его, кажется, не совсем подходил для этого. Он оформил опекунство, где-то с кем-то как-то договорился, и я переехал жить к нему, в его маленький, неказистый домик в частном секторе. Квартиру моих родителей он закрыл и сказал, что я поселюсь там сразу, как только вырасту и решу жить отдельно. За все годы батя ни разу не пустил туда квартирантов, хотя у нас всегда было негусто с деньгами.

Якушев был мне никто, даже не родственник. Просто дядька, наряженный клоуном, который за десять рублей катал меня на своей скрипучей повозке, разукрашенной воздушными шариками. Я даже в пять лет понимал, что клоуны, это обычные люди, которые рядятся в смешные костюмы и веселят людей, чтобы зарабатывать деньги. Я знал, что клоуны просто делают свою работу, как кондукторы в трамваях, или продавцы в магазинах.

Я был одним из тех пацанов, которые по десять раз на дню залезали в повозку и катались по маршруту Патриотическая — Театральная. Я не знаю, как Якушев узнал, о том, что погибли мои родители, и что никаких родственников на всем белом свете у меня не осталось. Он просто пришел и забрал меня жить к себе. Сначала я звал его дядей Гришей. Но не прошло и полгода, как слово «папа» вырвалось само собой.

Он не заигрывал со мной, не пытался понравиться, он просто жил, привлекая меня ко всем своим взрослым делам и проблемам, а сам искренне интересовался моими детскими радостями и горестями.

Он научил меня простым и нужным вещам: быстро чистить картошку, жарить яичницу, заваривать чай, орудовать молотком и плоскогубцами, ухаживать за цветами, он… научил меня жить просто и радоваться самым обычным вещам. Он одевал меня с рынка, а прокорм нам почти полностью обеспечивал маленький огородик у дома. У нас был скупой, мужской быт с простой едой, недорогой одеждой и нехитрыми развлечениями. Но я никогда не чувствовал себя бедным! Буб внушил мне, что самая большая ошибка людей — мерить все материальными ценностями. Он говорил, что самое главное все равно не купишь — красоту, любовь, здоровье, доверие, преданность, уважение. Я ему верил, Аська, безоговорочно верил. Мне казалось, что только так и нужно жить — просто и весело. Я очень гордился, что мой батя — клоун, который зарабатывает на жизнь тем, что дарит людям хорошее настроение. Кстати, мы жили с ним не только на то, что он зарабатывал с Корчагиным на повозке. Батя получал еще пенсию, но никогда не рассказывал мне о своей прошлой жизни, о том, где он работал, и я почему-то свято уверовал, что он всю жизнь был клоуном.