В лучших традициях бондианы между ними вспыхнула рукопашная схватка. Басаврюк тем временем обреченно отключился. И был прав. Все завершилось куда быстрее, чем в голливудских массовых киноподелках, — один из сокрушительных ударов отбросил Блонда аж к памятнику гражданину Минину и князю Пожарскому. Там он и был добит. В последний свой миг он умудрился заглянуть в бронзовые глаза победителей Смуты и молниеносно осознать, что Русь — вечна.

Голова Басаврюка попросту полетела в Москву-реку и растворилась без остатка в ее загрязненных разнообразными едкими выбросами водах.

Так началась миссия Палача…

* * *

— Сдается мне, Лаврентий, что Троцкий все еще жив, — говорил Сталин, проницательно прищурясь, и, выпуская изо рта клуб сизого дыма, исчезал. Этот сон неотступно терзал Берию в который уже раз.

И вот спрашивал его Отец народов, как бывало и наяву, а он ответа не находил. Нет, тогда в легендарные уже годы, когда жив был еще Иосиф Виссарионович, Берия звонко рапортовал, что, мол, как же можно. Мол, мертвее не бывает, даже немного обидно такое недоверие. Ледорубом башку раскроили настоящим образом, по-большевистски основательно. Но и тогда себя-то он обмануть не мог. Действительно, для сомнений основания были.

Знал Лаврентий Палыч, что уж больно непростые персонажи вились вокруг Троцкого в последние мексиканские годы. Одна любовница его Фрида чего стоила. Берии было доподлинно известно, что, живя под легендой авангардной художницы, практиковала она зловещие ритуалы своих индейских предков. Имелись подозрения, что и Троцкого к ним приохотила. Кстати, и умер-то он даже официально, медицински не сразу. А как такое может быть с человеком, которому в мозгах ледорубом поковырялись, спрашивается.

Значит, не совсем человеком стал Лев Давидович накануне визита к нему рокового посланника родины, догадывался Берия. Впрочем, и сам он уже к концу пятидесятых стал, прямо скажем, не рядовым с точки зрения обменных процессов членом ЦК.

Сталин это, кстати, чуял. Брал иногда под локоть хитро, искоса поглядывал, опять-таки сквозь дым, и спрашивал задушевно:

— И зачем же тебе, Лаврентий, жизнь вечная? Неужели не надоело тебе на свете, а? Сам себе не опостылел?

Берия неизменно ощущал в таких случаях, как блестящая его лысина предательски покрывается крупными бисеринами холодного пота, которые катятся одна за другой вниз, заливают стекла пенсне. А Сталин глядит на него, слушает, как бормочет глава госбезопасности неуклюжие оправдания, запинаясь, и смеется в усы.

— Иосиф Виссарионович, — трепеща твердил Берия, — я марксист-ленинец, какая же для меня жизнь вечная быть может?

— Эх, Лаврентий, именно что не может. Ты со смертью в прятки поиграть решил, знаю я, вижу. Только смерть тебя найдет, не смотри, что ты такой хитрожопый. Думаешь, как в детстве, под кровать залез, и ладно? Глупый ты, Лаврентий. Смерть всегда побеждает, — тыкал его дружески кулаком в бок Сталин и отворачивался, вдруг теряя к нему всякий интерес.

Берия помнил, когда он в первый раз услышал эту беспощадную фразу вождя. Генерал Де Голль поздравлял Сталина с Победой, а он вдруг возьми и скажи, что настоящий победитель — смерть. Всех это тогда озадачило. Жуков даже не сдержался, хмыкнул. Только француз в ответ загадочно кивнул. Позже Берия узнал, что генерал был членом тайного ордена, адепты которого издревле разделяли эту максиму. Но вот откуда это стало известно Сталину, нарком так в толк и не взял. Все чаще, впрочем, ему казалось, что Иосиф Виссарионович и без всяких орденских посвящений такие глубины насквозь видел, что никаким тамплиерам не снились.

Только Лаврентий Палыч, невзирая на сверхчеловеческую прозорливость вождя, смириться с тотальным торжеством смерти не желал. Он от всей души любил жизнь во всех ее проявлениях. И верил, что сумеет все же как-нибудь выкрутиться. Ученые в шарашках да разведчики зря времени не теряли — искали по его заданию пути, способы, как обмануть костлявую, и нашли. И жил он вопреки Сталину, вопреки Жукову, вопреки истории и логике. Но в радость ли ему это было? В последние годы — мука одна.

Терзался он люто судьбой страны, гибнущей на глазах у него окончательно, похоже, и бесповоротно по его, Лаврентия Палыча, недогляду. Да к тому же вот и Хозяин тревожить стал часто, неотступно. Тыкал его, как кота нашкодившего в дерьмо — Троцкий, Троцкий, Троцкий. И Берия все беспощаднее понимал, что встречи им с Львом Давидовичем, похоже, не избежать, на том ли, на этом ли свете, во сне ли, наяву — решающая схватка неизбежна.

* * *

— Ну, что, полковник, вам все ясно? — предельно нагло и вызывающе, даже не глядя на Козлова, поинтересовался трансплантолог Булдаков.

— Куда уж больше? — как мог спокойно и холодно, ответил чекист. Хотя внутри у него все буквально клокотало. Ведь в левом ухе еще звучала визгливо-истеричная ругань его верховного шефа, начальника Службы демократической безопасности. Бывший правозащитник Адам Северьяныч Колдуновский был назначен на этот пост Парламентом год назад. И сам, кстати, придумал новое название, чем крайне гордился. За этот недолгий, в общем-то, срок он сумел развалить практически все. Большинство функций было передано самым разным ведомствам. Практически первым попавшимся, буквально хоть кому.

И это была принципиальная позиция Колдуновского. «Комитет должен быть разрушен», — повторял он всем встречным на манер несгибаемого римлянина Катона Старшего, который, как известно, столь же страстно ненавидел Карфаген.

Мало того что Колдуновского уже давно бесила манера полковника Козлова нарочито игнорировать демократические перемены в работе «Конторы», так его еще угораздило наехать на клинику Булдакова. И это в то самое время, когда сам Колдуновский стоял уже который месяц в очереди на пересадку члена. Его, естественно, подбирали тщательно, в строгом соответствии с заказом, каждый раз с ним консультируясь. И вот теперь какой-то недобитый пособник диктатуры вламывался в сапогах и портупее, что называется, прямиком в этот тонкий и деликатный процесс.

Разумеется, обматерив Козлова и пригрозив расследованием его деятельности в прошлые годы, Колдуновский прямиком сообщил полковнику, что тот уволен без выходного пособия. «Очередным кирпичом в стене этой поганой лубянской системы меньше стало», — умиротворенно подумал Адам Северьяныч. Вспомнил о грядущей операции, восхитительных надеждах, связанных с ее итогами, и улыбнулся, радуясь торжеству научного прогресса. При этом Колдуновский с удовлетворением отметил, что личное далеко не всегда противоречит общественному. У подлинных демократов как раз наоборот.

— Ну и долго я еще буду наслаждаться вашим присутствием? — между тем снова нетерпеливо нахамил чекисту Булдаков.

— Да нет, доктор, я уже… — Козлов на самом деле не находил уже слов. Мир, который и так был для него изрядно накренившимся, просто рухнул в никуда. Смысл жизни, который он кое-как выуживал из своей ежедневной верной и самоотверженной службы, теперь исчезал начисто. «Да, кстати, и семью чем кормить? — озадачился теперь уже бывший полковник. — Суки эти демократические наверняка ведь и частной практикой заниматься не дадут». Он по тону Колдуновского понял, что задел его за живое, а это означало, что кислород ему перекроют всерьез и надолго.