— Если я умру, — говорит Лука мне как-то ночью, — не дай командованию забить головы моим близким какой-нибудь сладенькой фальшью. Напиши им, как все было на деле.

Я не столь щепетилен и предлагаю товарищу в случае моей бесславной кончины врать всем и всюду, какой я был герой.

В пути массагеты питаются в основном кислым молоком и свежей кровью. Кровь они добывают, аккуратно втыкая тростинку в вену какого-нибудь животного, после чего замазывают ранку смоченной слюной глиной. Животные к этому привычны и даже не дергаются. Обычным дополнением к столь оригинальному блюду служит рисовая или грубая просяная каша, приправленная сушеным виноградом, чечевицей или грецкими орехами, которую поглощают в холодном виде. Хмельное кочевникам заменяет кумыс, кобылье перебродившее молоко. Как и мы, они стараются разнообразить свой рацион, и мясо подстреленной дикой козы в их котлах не такая уж редкость. Костры массагеты разводят только в дневное время, на больших привалах, а с места снимаются в темноте. Дни сейчас стоят знойные, солнце палит вовсю, а ночью, наоборот, от холода ломит кости. Как правило, отдыхают они только несколько часов в сутки, но изредка, когда стоянка защищена скалами, снабженными сетью пещерных ходов, дикари, чувствуя себя в относительной безопасности, могут и задержаться там на денек, чтобы как следует отоспаться и дать отдохнуть лошадям.

Скрашивая монотонность дороги, массагеты поют. Заунывная песня может не смолкать часами. Сначала ее заводит один удалец, потом подхватывает другой, и так тянется до тех пор, пока каждый головорез не покажет, на что способна его глотка. Спешиваются массагеты лишь в крайних случаях, они даже естественные надобности справляют, не слезая с седел. По их представлениям ходить пешком — удел женщин и псов. Нас, пленных, они считают существами столь же презренными и заставляют тащиться на своих двоих, а когда мы выбиваемся из сил, просто тянут волоком. Правда, поскольку для лошадей это утомительно и поскольку их просто грешно лишний раз утруждать, нас порой все же усаживают на ябу, пропустив нам под локти за спинами палки и связав наши запястья на наших же животах, а лодыжки — под лошадиными. Так мы и трясемся, а если теряем равновесие и переворачиваемся вверх тормашками (что рано или поздно обязательно происходит), то наши макушки скребут песок и стукаются о камни. У нас кровоточат лодыжки, запястья, рты, уши. Когда на пути попадаются реки, наши головы окунаются в воду или ударяются о валуны, которыми изобилуют здешние переправы. Впрочем, нет худа без добра: не будь этих погружений, нас живо доконала бы жажда. Ведь с наших ртов убирают пелены, только когда разбивается лагерь. Нас кормят, а потом растягивают на земле, привязав к крепко вколоченным в нее кольям. В первую ночь надо мной возникает отнюдь не добродушного вида дикарь. Какое-то время он молча пялится на меня — видимо, изучает, как выглядят эти всем ненавистные маки. Налюбовавшись, массагет нагибается и подбирает с земли увесистый камень. Я мысленно прощаюсь с мозгами, понимая, что их сейчас вышибут, но этот парень приподнимает мне шею и мягко, словно подушку, подкладывает под нее свой голыш.

Всю дорогу я думаю о Шинар. Ее образ всегда со мной, он не дает мне пасть духом. Интересно, что бы она подумала, узнав об этом? Обрадовалась бы? Или не очень? И вообще, дошли ли до нее вести о нашем разгроме? Тревожится ли она за мою жизнь?

В голове скачут мысли, созревают решения. Не попытаться ли мне заключить сделку с Небом? Дать, например, слово, что если я выпутаюсь из этой истории живым, то… Что тогда? Я буду лучше заботиться о Шинар? Найду способ перекинуть мост через лежащую между нами пропасть?

На протяжении шести дней отряд неуклонно пылит на север. Периодически наш путь пересекают другие военные караваны, кочевники останавливаются, обмениваются новостями. Очевидно, на севере и востоке происходит какое-то шевеление. Массагеты совещаются с живым интересом, но потом расстаются и разъезжаются, никто не меняет маршрут.

Афганская степь, на взгляд европейца, однообразна, дика и пустынна, но в глазах ее обитателей она полна жизни. Да и как можно думать иначе, если ее рассекает такое множество троп и дорог, имеющих для афганца не меньшую значимость, чем для нас тракт от Афин до Коринфа или Персидская Царская магистраль. В хитросплетениях этих путей обретаются и свои постоялые дворы, и святилища, и торжища, и места для собраний на манер наших общественных площадей. Кочевники знают, за каким поворотом их ждет источник чистой воды, где зеленеют самые пышные пастбища и какая ложбина служит лучшим укрытием от ветров. По незримым для нас, но хорошо им известным приметам они находят тайные схроны, откуда по мере надобности достают припасы и снаряжение и куда прячут все лишнее, отягощающее их сейчас. Пусть полежит, потом пригодится. Не самим, так кому-то еще.

— То дал Искандера чоунесси, — говорит наш страж Гам. — У Александра этого нет.

Допросы постепенно выходят на новые горизонты. Вопли и тумаки с оплеухами в прошлом. Мы уже выучили кое-какие туземные фразы, да и наш Гам, как оказывается, знает греческий лучше, чем нам это представлялось. И обращение стало менее строгим, руки теперь нам обычно развязывают, хотя лодыжки все еще спутаны. Главарь шайки, втихаря прозванный нами Крючком за свой нос, интересуется, почему мы вообще следуем за Александром. Мы что, принадлежим к его племени, состоим с ним в кровном родстве или он нам всем родич по браку? Отрицательный ответ вызывает у него удивление: вождь просто не понимает, зачем мы явились сюда. Он указывает на пустыню.

— Неужели вы проделали путь в тысячу лиг, чтобы отнять у нас нашу бедность?

Имя Крючка Баропамисиат, Сын Холмов.

Он много расспрашивает о Македонии. Можно ли там разводить лошадей? Сколько жен может завести мужчина? Правда ли, что к западу от наших границ небесный свод погружается в море?

Больше всего Крючка интересует наш царь. То, что он ниже среднего роста, не только удивляет его, но и бесит.

— Если бы боги даровали вашему повелителю стать, соответствующую его алчности, сама земля не смогла бы поддерживать такого гиганта, который одной рукой касался бы восходящего солнца, а другой — заходящего. Александр же, будучи просто человеком, возжелал невозможного. Пусть даже ему покорились и Европа, и Азия, разве высокие горы стали от этого ниже, а бурные моря тише? Быть и там, и здесь одновременно нельзя.

Крючок напоминает нам о могущественных монархах прошлого, в своем безумии тоже пришедших с войной к степным племенам, — о Семирамиде, об отважном Саргоне, о Кире Великом.

— Этот исполненный гордыни тиран возомнил себя избранником Бога, чью золотую статую всюду несли перед ним… теперь его кости погребены в нашей пыли, а внутренности пожрали вороны, псы и шакалы.

По словам Крючка, у афганцев имеются два могучих союзника: во-первых, бескрайняя ширь их отчизны, а во-вторых, ее первозданная неустроенность.

— Нас, воинов, ваш царь, может быть, и победит, но эти противники ему не по силам.

Человеку, не видевшему пустыни, она ошибочно представляется ровной и плоской, как стол. Сплошное приволье, скачи куда хочешь. Но это вовсе не так. На деле пустыня являет собой гигантскую сеть природных препятствий, капканов, ловушек — ее необъятные каменистые пустоши то упираются в гряды непроходимых утесов, то вдруг отвесно обрываются в бездну. Непонятно, откуда они берутся — эти каньоны глубиной чуть не в милю, но конца и края им нет. Имеются там и целые реки зыбучих песков и соленые гибельные болота. И тот, кому с детства знаком этот край, разумеется, с легкостью обведет преследующего его новичка вокруг пальца. Умело маневрируя, он может заманить врага к пропасти или к горным твердыням, откуда есть только один путь — назад, либо увлечь преследователя в путаные лабиринты узких лощин и ущелий, откуда не выберешься вообще, если не знаешь, как выйти. В его власти направить противника за собой по широкой спирали, чтобы тот накручивал второпях круг за кругом, пребывая в уверенности, будто движется прямо. Кроме того, соваться в пустыню без точных сведений о расположении родников и колодцев нельзя, ибо это равносильно самоубийству. Отряд будет вынужден отираться близ какого-нибудь озерца, отходя от него не дальше чем на два дневных перехода. Ни люди, ни животные просто не в состоянии тащить по жаре больше трех-четырех суточных норм провизии и воды. От местных проводников мало проку. Все они втайне работают на Спитамена, чтобы, вернувшись домой, не найти своих близких зверски замученными, а самим в скором времени не разделить их судьбу.