– Не понял.

– Иди спи.

– Не поцелуете?

– Нет.

Я вздохнул.

– Ну что я теперь буду дома делать?

– В первую очередь хорошенько выспись.

– Ладно, – неохотно согласился я. – А завтра?

– До завтра дожить надо. Всё, ступай.

И хотела закрыть дверь, но я сунул ногу.

– Нет, вы скажите – до завтра?

– До завтра, до завтра… – чтобы только отвязаться, сказала она.

И я побрёл домой. Кто бы знал, как одиноко было мне в этом яростном и прекрасном мире. Хотя почему же в яростном? Солнце, облачка, птички и всё такое было, как и всегда, без всяких признаков ярости. И всё же ярость во всём этом благолепии присутствовала. Ярость неблагополучного одиночества. А я в ту минуту был одинок, как никогда, наверное, в своей жизни. Хладом одиночества пахнуло от Елены Сергеевны. Не думаю, что только вино было тому виной. Вино вином, а вина виной. А именно она, вина, я это понял, и была всему виной. Грустно жить на свете без надежды! А она-то как раз и ускользала из рук.

Бабушка всё возилась с отцом, всё никак не могла раздеть его и уложить в постель. Я «пособил» ей, всё это сопроводив стихотворным каламбуром:

– Ещё чего скажешь? – сурово спросила бабушка.

– А этим уже всё сказано. Остаётся, как пророчеству, внимать.

– Иди-ка сам проспись. Нализался тоже, и-эх!

– И где тебя говорить учили? Нализа-ался! Что за словечки?

– А то! Пьянчужки несчастные!

– Не спорю, счастья в этом никакого, а вот от несчастья помогает.

– И какое же это у тебя несчастье? – тотчас насторожилась она.

Я не стал её лишать последней надежды.

– Да есть одно…

– Что, проворонил? Говорила тебе…

– Ну-ну-ну! И так голова пухнет! Всё, поехал.

– Это ещё куда?

– В опочивальню.

– Ну это ладно.

Удаление моё, к сожалению, никого в этом мире не огорчило. И удаляться, в общем-то, не хотелось. А хотелось другого, противоположного и, казалось, – навеки! И вот я спрашиваю себя: «Неужели и это – мечта?» А где же тогда явь? Трудно было мне, заволоченному всем этим дурманом, во всём разобраться.

И поэтому, лёжа на диване, я продолжал мечтать. Хмель гулял сам по себе, мечты – сами по себе, а я – сам по себе. Какие же всё-таки невыносимые страдания доставляла разлука! Все мои мысли, все мои чувства и желания были там, а недвижное тело тут, на этом ненавистном диване. «Нет, я не доживу до завтра. Высплюсь хорошенько, искупаюсь в озере и уйду к ней на всю ночь. Без всяких двойных смыслов. Просто проведу рядом с ней всю ночь, утром приготовлю ей завтрак, подам в постель, как говорил, кофе, провожу на работу. Не по улице, а до порога. А потом потихоньку переберусь к себе. Влезу через окно. А ещё лучше скажу, что уехал на рыбалку. Когда стемнеет, причалю к её мосткам. Постучу в окно. Она откроет, удивится. Я всё объясню, и она пустит меня. На всю ночь! Так и будет», – и я в предвкушении счастья закрыл глаза.

Сон мне приснился на этот раз ужасный. Я был без трусов среди толпы. Все украдкой и с недоумением посматривали на меня, и мне было очень стыдно. Самое главное, я не мог понять, каким образом, выходя из дома, надев рубашку, пиджак, я не заметил, что вышел не только без брюк, но и без трусов. Как это так получилось? Такой выходил от этой оплошности срам, так было стыдно! Все в смущении отворачивали от меня глаза, а я не знал, куда спрятаться, куда деться, а стыд жёг меня…

Когда я наконец вскочил, было совсем темно. В доме, очевидно, все спали. Я поднялся, потихоньку вылез в окно и побежал на озеро умываться. На мостках я разделся донага – звёздная же ночь на дворе и никого вокруг – и потихоньку вошёл в воду. Нырнул. Под водой было чудесно. Я открыл глаза, как делал это иногда днём – и ужаснулся. Осязаемый живой мрак разверзся передо мною. Я быстро вынырнул, протёр глаза. Небо было удивительно звёздное. Перевернутый большой ковш был над головой. Блестел узкий месяц.

Тут показалось, что стукнула дверь. Я навострил слух. Стук повторился. Точно, у Елены Сергеевны! Я подплыл к её мосткам, осторожно вышел на берег. Прокравшись поближе к дому, встал за углом. До слуха донёсся едва уловимый разговор, но голоса я узнал сразу. Один из них принадлежал отцу.

– Да, ради него… И только… Ну зачем же так?.. Погоди, ещё будешь благодарить…

Тут я нечаянно уронил поставленное на стопку кирпичей ведро, и через несколько секунд был под водой.

На своих мостках отдышался. Затем быстро оделся и тою же дорогой вернулся в комнату. Тут же разделся и лёг в постель. Одно теперь меня могло выдать – сырые волосы. Но я надеялся всё же, что отец, если и заглянет, не станет подходить ко мне.

Но вскоре послышались его шаги, дверь отворилась, и он первым делом подошёл и потрогал мои волосы. Затем присел на стул у письменного стола.

– Поговорим?

Я, не шевелясь, ответил:

– Поговорим.

– Следишь?

– Слежу.

Томительное молчание.

– Осуждаешь.

– Нет.

– Почему?

– Понимаю.

– Вот даже как!

Я не отозвался. Если говорить, так без этого: не маленький.

– Видно, я чего-то не понимаю? – немного погодя, спросил он.

Я опять промолчал.

– Может, объяснишь?

Я ни звука.

– Ну хорошо… – вздохнул, наконец, он. – Понимаешь – и ладно. Завтра мать приезжает… – и всё-таки прибавил: – Ну-у и… чтобы впредь этого не было.

– А что, будет ещё и впредь?

– Не цепляйся к словам.

Он поднялся и вышел. Похоже, он ни в чём не раскаивался, не чувствовал за собой вины. И мне стало обидно за маму. Интересно, догадается ли она? Вообще, способны ли женщины об этом догадываться?

Дождавшись, когда в доме угомонятся, я украдкой потащился к Елене Сергеевне. Даже если не пустит, не терпелось узнать, действительно ли у них всё кончено. Не знаю, который был час, я не посмотрел на будильник, и не всё ли было равно.

Подойдя к двери, осторожно позвонил. Не в окна же стучать! Через минуту позвонил ещё, уже требовательнее. Слева от меня вдруг распахнулось окно, и я услышал заспанный голос: