имени почитаемых святых. Но на практике каждому хоть раз обращаться к целителю, умевшему лечить с помощью трав или знавшему действенные заговоры. Как отличить знахаря от колдуна, когда все полагаются на искусство знахарей? Из судебных дел ясно, где проходила разграничительная линия, довольно четкая, хотя и не всегда прямая: если на знахаря ни разу не падала тень подозрения, он мог практиковать свободно, но если клиенты подозревали, что он главным образом насылает недуги, или если лечение оказывалось неудачным, предъявлялись обвинения. Примером благоприятного развития событий может служить история, произошедшая в Галиче (1628): двое мужчин обвинили некую вдову, будто бы насылавшую одержимость на их жен. Чтобы излечить женщин, они обратились к уважаемому целителю, «и он де наговаривал на соль, и на воду, и на молоко, и давал де его Иванове жене пить и окачиваться, и над нею шептал. И после того и по ся места над женою его тог не бывало». Подсудимый и целитель были разными людьми, лечение оказалось действенным, оказавший помощь лекарь не вызвал никаких подозрений и не навлек на себя обвинений[259]. И напротив, в другом случае, когда речь также шла об одержимости (Сокол, 1660), у жалобщиков имелись серьезные основания приписывать возникновение недуга и излечение от него одному и тому же человеку, Карпу Ломакину. Одна женщина так вспоминала о событиях, случившихся несколькими годами ранее:

Микиты Колабухова жена Варвара скозала в прошлом де во 1652 [1653] году принял де муж мой его Карпа Ломакина к себе на жеребей и он Карп побраняся на меня похвалился: зделаю де я тебя ни божью ни люцкую и напустил на меня сухоту. И я де от него сохла недель с пять и стала ему про то говорить, что бы он меня от той порчи отходил и хотела ехать на него быть челом государю в Соколской. И он де Карп уторопяся тово отходил поглядел вверх и на меня дунул и велел мне стать и тем меня отходил.

Карп околдовывал, а затем исцелял и других людей, с которыми был в ссоре: «Он воду наговаривал, сняв с них кресты, и дал им воду пить и от то они от той болезни излечились»[260]. К несчастью, случаи удачного исцеления стали веской уликой против него как для окрестного населения, так и для суда, ибо его сочли виновным в насылании болезни. Если говорить о неудачном лечении, то, вероятно, самый показательный эпизод имел место в 1686 году: одна монахиня лечилась травами у женщины-черкаски (странствующей целительницы нерусского происхождения: присутствуют все три фактора риска), но ничего хорошего из этого не вышло – ноги, руки и желудок несчастной начали «гореть» или «рваться». Неудивительно, что вскоре последовали обвинения в колдовстве[261]. Так же развивались события и в 1628 году, когда некий помещик пожаловался на знахаря-мордвина: «Давал де тот Максимка жене его от порчи пить траву, и она де от той травы умерла»[262] – вместо того чтобы исцелиться. Обвинение в колдовстве служило функциональным эквивалентном иска о врачебной ошибке.

Население в целом знало, что лечение с помощью магических средств осуждается церковью. На допросах и целители, и их пациенты подчеркивали, что лечение происходило «без шептания» или же заговоры произносились, но «не для лихова дела»[263]. Делая различие между тем, что мы бы назвали «естественным» и «сверхъестественным» (а люди того времени – «богоустановленным» и «чародейским»), свидетели указывали, умер ли человек «своею смертью с отцом духовным» или был предательски умерщвлен посредством колдовства или «испорчен»[264]. Порой это вызывало затруднения, и следовали такие признания: «А от нея ли де Дарьицы он Федька испорчен и скопцом учинен, того мы подлинно не ведаем»[265]. Некоторые из тех, кто мог быть пациентом таких целителей, на допросе утверждали, что избегали запретных способов лечения. Так, в 1647 году Марина, жена князя Михайлы Козловского, была допрошена относительно того, советовалась ли она с гадалкой во время болезни мужа за несколько лет до того:

В роспросе сказала того де она перед богом и перед государем некак утаить не хочет. Как муж ее князь Михайло был болен и от болезни своей пытался лечить з дохтурами. И в том ему помочи никакие не было. А тому де лет з 9 за два года до смерти мужа ее князя Михайла ведомо им учинилось про ту бабу, которая живет в Суздальском уезде от сторонных людей, а от кого про то ведомо учинилась имянно сказать не упомнит. Бутто она болезнем помогает. И та де баба у них была и сказала ему князю Михайлу, чтоб он в болезни своей молился Богу, а она де ему пособить ничево не умеет. И муж де князь Михайло той бабе над собою ворожить ничем не велел. Да и она княгиня Марина от того мужа своего остерегала и ворожить и угадывать ничево не велела а держали помощь на бога. А за ворожбою ни за какою не хаживали[266].

Большинство свидетелей, представая перед судом, как ни в чем не бывало говорили о том, что использовали самые разные методы лечения: советовались со священником, приглашали знахаря, заставляли колдуна уничтожить последствия его волшебства. Но княгиня Козловская явно проводила между ними качественное различие, понимая (или полагая, что это понимают в суде), какие отрицательные духовные последствия влечет за собой обращение к ворожеям и лечение чем-либо помимо молитвы. Мало доверяя экзотическим чужеземным докторам – хотя положение князя позволяло воспользоваться их услугами, – она все же не желала признать, что полагалась на народную медицину. Это соответствовало позиции властей: излечение целиком и полностью зависит от Бога. Таким образом, у подданных царя имелось много оснований для того, чтобы сообщать о целителях, к которым они обращались: озлобленность после неудачного лечения, подозрительное отношение к странникам и инородцам, часто практиковавшим знахарство, подспудное ощущение того, что грешно противиться Божьей воле. И народ, и власть были одинаково заинтересованы в наказании за применение волшебства в медицинских целях. Официальные требования и недовольство жителей на местах возникали по одним и тем же поводам, что особенно ярко проявлялось во время преследования колдунов.

Также между молотом и наковальней – недоверием населения с одной стороны и неодобрением властей с другой – оказалась и четвертая группа подозреваемых. Дать ей определение не так легко – то, что их объединяло, не нашло ясного обозначения в источниках. Речь идет скорее о единстве на основе общего