упаднические. После чтения стихов вели антисоветские разговоры. Кто их обычно начинал?

Легко ориентируясь в сведениях о нашей ленинградской компании, следователь называл далее имена обоих Кириллов, имена Нины, Роксаны… Не поспевая за потоком обвинений, я удивлялась: при чём тут наши безобидные ленинградские сборища, чтение стихов? Всё это казалось пластами такого глубокого залегания, о которых, кроме нас самих, и знать-то никто не мог. Почему о них спрашивают на следствии? Почему называют «антисоветскими»?

– Мы не вели антисоветских разговоров, – отвечала я.

– Вели антисоветские разговоры. Мы всё знаем, Петкевич!

И надоевшая, казавшаяся пустым звуком присказка-рефрен «мы всё знаем» стала вдруг обретать правдоподобие. В бумагах на столе следователя содержался немалый объём информации обо всех нас.

– Кто рассказал анекдот такой-то? – спрашивал следователь. – Вы говорили, что на конкурсе пианистов премии раздавались неправильно… Говорили, что система обучения в школе непродуманная… Любыми способами вам надо было насолить советской власти…

Путешествие в собственное прошлое через призму чьих-то домыслов, доносов и толкований – форменное безумие. Ни себя, ни бывших фактов узнать нельзя. Оказываешься перед необходимостью учитывать существование сторонней, неумной точки зрения, которая искажённо толкует события твоей жизни. Волей-неволей и у самой рождается «двойное зрение».

– А вы знаете, Петкевич, что мы вас хотели арестовать ещё в Ленинграде? – разрешил себе пооткровенничать следователь.

Знала ли?.. Получалось, я была права, считая реальностью предощущение беды, а не течение фактической жизни – лекции, работу, время суток, улыбку, беседы с подругами. Не случайно чувствовала, как вокруг меня всё глохло, вязло, как нечем становилось дышать. Древним предчувствием это процарапывалось тогда сквозь здравый смысл и логику. Значит, «знала». От этого и бежала.

– Что с моим мужем? Где он? – спросила я с неожиданной для самой себя внезапностью и напором.

– С мужем? Он тоже арестован. В тот же день, что и вы. Рано утром.

Эрика арестовали раньше меня? Я писала ему записку, а он был уже арестован? Он находится рядом? Здесь? Весть об аресте Эрика была убийственной. Больше я ни на чём не могла сосредоточиться. Мне казалось, что он не перенесёт ни ареста, ни тюрьмы. Вопросы следователя до меня теперь доходили с трудом. Но он продолжал допрос так, словно сообщил мне, холодно на улице или не слишком.

– Разрешите мне передать мужу половину масла, – попросила я следователя.

– Не разрешу, – резко ответил он.

– Я очень прошу.

– Нет!

– Почему?

– Хотя бы потому, что ваша свекровь ему передачи носит, а вам – нет.

– Всё равно, разрешите. Пожалуйста.

– Этот негодяй обойдётся и без масла. Всё!

Почему Эрик негодяй? Может, он ударил его на допросе? Или оскорбил? Нет, на Эрика это не похоже. Тогда в чём дело?

Позже я узнала, что 30 января следователь забегал в кабинет, где я томилась, из соседнего, в котором допрашивали Эрика – также до самой ночи. Что у нас с ним – «общее дело»? Или каждому предъявляют особые обвинения? Почему Барбара Ионовна носит передачи сыну, а мне нет? Считает меня главной виновницей? В те годы так и говорили: «Это она из-за мужа пострадала» или «Его посадили из-за жены». На том и кончались поиски причины. «Ведь фактически речь всё время идёт теперь о Ленинграде, – стала думать я. – Про Фрунзе уже почти ничего не спрашивают. Может, действительно нас арестовали из-за меня?»

Допросы следовали один за другим. Из достоверных и вымышленных сведений следователь «наводил» вокруг меня какие-то магические круги, вроде бы не имеющие чётких очертаний, но я оказывалась виноватой во всём на свете. И когда после заявления, что меня хотели арестовать в Ленинграде, последовало другое: «Мы хотели вас обоих арестовать в Ташкенте» (там, где во время «незаконной» командировки Эрика мы любовались среднеазиатскими орнаментами и улочками?), я почувствовала себя раздавленной: значит, всё время была погоня и слежка, слежка, слежка…

У допросов появились непротокольные «привески».

– Ну зачем вы сюда приехали? Зачем? – спросил вдруг следователь.

– Вы же только что сказали, что хотели арестовать меня в Ленинграде. Так не всё ли равно?

– Хотели. Но ведь не арестовали!

Он спрашивал, не хочу ли я «попить чаю». У него, дескать, «случайно» есть с собой булка и сахар. И как что-то непременное следовала сентенция: «Иллюзии, одни иллюзии. Пора вам снять розовые очки». Эти «добавки» коробили, раздражали. Разобравшись с моим ленинградским прошлым, следователь вернулся к актуальной теме военного времени:

– Что же вы всё-таки собирались делать при Гитлере, если бы дождались его прихода?

– Зачем вы мне задаёте этот вопрос? Я никогда ничего подобного не говорила. Я не могла, поймите, не могла ждать прихода Гитлера.

– Да нет, Петкевич, говорили, что ждёте.

– Кому я такое говорила? Скажите: кому?

– Кому? Мураловой говорили.

– Какой Мураловой? – Я впервые слышала эту фамилию.

– Не знаете такую? – И, взяв со стола какую-то бумагу, следователь прочёл: – «Я, Муралова, – (далее следовало имя, отчество), – приходила мыть полы к хозяйке, у которой жила Петкевич. Там я слышала, как Петкевич говорила: „Хоть бы Гитлер скорее пришёл, сразу бы стало легче жить“».

Всё дальнейшее было на том же уровне. Действительно, к хозяйке приходила женщина мыть полы. Я здоровалась с ней. Тем и ограничивалось знакомство. Кто заставил её сочинить этот бред?

– Дайте мне очную ставку с Мураловой. Пусть она подтвердит при мне, что я это говорила.

– Будет и это, – пообещал следователь.

Затем допросы обрели новый оттенок. Куда более трудный, чем сочинённые обвинения.

– Расскажите, что говорила Зорина, когда приходила к вашей свекрови.

– Я редко бывала у свекрови и никогда не принимала участия в разговорах.

– Нас интересуют антисоветские высказывания Зориной. Вспомните. Это важно.

– Не помню.

– Напомню. Зорина рассказывала, будто Сталин уничтожил письмо-завещание Ленина. Помните такой разговор? Далее она говорила, что Сталин мстил Крупской. Было такое?

– Не при мне. Я не слышала.

– Тогда ответьте, кто из вас лжёт: вы или ваш муж? Он говорит, что вы оба принимали участие в разговоре.

– Я этого не помню.

– Вы утверждаете, что говорите только правду. Где же ваша хвалёная правдивость в данном случае?

Далее по ходу следствия выяснилось, что меня обвиняют ещё и в антисемитизме. Основанием служило чьё-то свидетельство, будто, находясь на почтамте, я, обращаясь к некоему гражданину, сказала: «Вы, жид, встаньте в очередь». Отец воспитал во мне истинно интернациональное сознание. И тот, от кого приходилось слышать слово «жид», казался мне всегда недоразвитым, серым существом. Незнакомая не только с этой лексикой, но и с мышлением подобного рода, я вынуждена была теперь доказывать, что и это обвинение – нелепая фальшивка. Тем не менее «нелепости» были сбиты в статьи, и следователь зачитал мне сформулированные обвинения. Их было