– Ни о каком ленинградском центре не имею понятия. Во Фрунзе приехала к своему будущему мужу! – отвечала я опять с надеждой, что мне всё-таки поверят.

– Решили упорствовать? Мы знаем всё. Вам это понятно? Понятно или нет? Отвечайте: с какой разведкой были связаны? – долбил и долбил следователь.

Один из допросов вела каракулевая дама, которая меня арестовывала:

– Вы ещё молоды. Ещё не поздно стать человеком. Советую вам во всём чистосердечно признаться. Тогда мы вам поможем стать на верный путь.

Тон воспитательницы детского сада, предлагающей «спасение», был особенно непереносим. Наткнувшись на моё молчание, она стала кричать:

– Ишь какая! Видели и таких. Забудьте, что у вас есть характер!

Она была охвачена каким-то исступлённым желанием превратить меня в плазму, сырьё, которое можно выворачивать как угодно. За что-то непонятное ненавидела меня.

– Забудьте, что вы женщина! Да, да, придётся об этом забыть, – бесновалась она.

Последующие допросы вёл прежний следователь.

– Итак, вернёмся к заданию, которое вы везли из центра. Кому? Что именно? Назовите фамилии.

Он изначально отказывался верить в мой добровольный отъезд из Ленинграда, в личные мотивы этого шага. Мои ответы: «Не знаю. Не было. Ни к кому» – вывели его из себя. Сорвавшись, следователь тоже стал кричать:

– Знаете! Было! Их фамилии!

Мне был известен один способ жить: открытость, искренность. И чтобы этому верили. Но именно на это никаких надежд не оставалось.

Следователь тем временем задал новый, потрясший меня вопрос:

– Вот вы говорили, что хотите прихода Гитлера. Что были намерены делать при нём?

Вопрос был нацелен в живую, незаживающую рану. Следователю было известно: в Ленинграде умерли мама и сестра, их задушила блокада, война, Гитлер. Как я вообще могла хотеть прихода Гитлера? Кем надо было меня считать?

– Ничего подобного я никогда не говорила. Не хотела. Не могла хотеть. Не могла говорить.

– Говорили, Петкевич. Хотели.

Это и был, видимо, тот главный удар, которого я ожидала после разминки следователя на вопросах о «центре» и «разведках». В военное время за любое слово похвалы немецкой армии карали особо строго. Однако и по прошествии десяти или двенадцати допросов я всё ещё не понимала, в чём суть главного обвинения. Обвиняли во всём. И мне всё стало безразлично. Больше, чем ходом следствия, я была теперь озабочена мыслью: как угадать момент для вопроса об Эрике? Сказали ему о моём аресте? Что с ним? В ближайший из дней я решилась:

– Скажите, что с моим мужем? Вы объяснили ему, где я?

Неожиданно злобно следователь ответил:

– Вы не о нём беспокойтесь, а о себе. Так будет лучше.

Ни на одно мгновение мне не приходила в голову мысль о том, что Эрик тоже может быть арестован, а тут вдруг ожгло: неужели? Обоих? Нет! Не может быть!

* * *

Чаще всего на допрос вызывали после отбоя. Дёргали по два, иногда по три раза в ночь. Но как бы ты ни был измучен ночными допросами, вставать надо было в «подъём», а досыпать днём категорически воспрещалось.

Сложившиеся отношения с соседками по камере стали хоть и зыбким, но спасительным кругом, за который человек держится, оказавшись в беснующемся мутном океане допросов, бессонницы и невропатии. То у одной, то у другой из сокамерниц начиналась истерика. Переждав кризис, все старались успокоить друг друга. Исповеди, рассказы, взаимовыручка имитировали жизнь случайной, более чем неоднородной, но «семьи». Наедине с собой можно было остаться, только зарывшись с головой под одеяло.

Женщины в камере были разные по характеру и поведению. Олечка Кружко – соседка по койке справа – была по профессии чертёжницей. В свои двадцать шесть лет имела двоих детей. Она шёпотом рассказывала мне, как ей хорошо в домашнем кругу: на ночь она стелила постели, укладывала детей по кроваткам. Простыни у неё ослепительно-белые, туго накрахмаленные. В их спальне приглушённо играет музыка, и они с мужем делятся впечатлениями прожитого дня. Рассказывая об этом, Олечка и плакала, и смеялась.

Обвиняли её в том, что она рассказывала анекдоты, «подрывающие устои советской власти». Но следствие у неё проходило легко, и она не сомневалась, что выйдет на волю. Для меня её вера в освобождение была одной из самых непостижимых психологических загадок. Однако Олечкин оптимизм действовал благотворно.

Суховатая немолодая Александра Васильевна, врач, на все внешние раздражители реагировала спокойно. Злой окрик надзирателя объясняла: «Плохо спал!» Пожалуется кто-нибудь на голод – она спокойно скажет: «А на фронте?» О себе рассказывала мало. В освобождение не верила. Мужа и сына Александры Васильевны взяли на фронт в один и тот же день. Утром, в момент прощания, она повисла у них на шее и в голос запричитала: «Не отдам! Не отпущу! Кровопийцы! Сталина и Риббентропа фотографировали вместе, мерзавцы!» Ей инкриминировали «контрреволюционную агитацию».

Две киргизки лет по девятнадцати держались друг за дружку и существовали отдельно от всех. Одна из них, Рая К., с целью заполучить льготы объявила себя женой Героя Советского Союза. Её разоблачили. Вторая тоже попалась на какой-то пошлой авантюре.

С самой молчаливой из всех, грузинкой Тамарой, как-то случилась истерика. Она бурно, взахлёб зарыдала, кинулась к двери и начала что есть силы колотить:

– Немедленно ведите меня к следователю! Сейчас же! Если не поведёте, я всем расскажу, что я дочь Серго Орджоникидзе!

Сходство с портретом Орджоникидзе действительно было.

– Но как же вы здесь очутились? За что вас арестовали? Почему здесь держат? – спрашивали мы наперебой.

– Ни за что! Они требуют, чтобы я на них работала, а я отказываюсь. Вот и держат. Сказали, что выпустят, когда я соглашусь… Но я больше молчать не буду.

В углу камеры стояла кровать Полины. Сорокалетняя женщина терпеть не могла, когда её называли по отчеству. По профессии была санитарным врачом. Рослая, красивая, жуликоватая и грубоватая Полина любила «озоровать», петь сиплым, пропитым голосом. Иногда вскакивала на кровать и, вскидывая свои немолодые жилистые ноги в канкане, пародировала «танец маленьких лебедей». Её байки коробили. «Вот идём мы с приятельницей, – начинала она, желая отвлечь кого-нибудь от слёз, – гуляем, смотрим: окно в сапожную мастерскую, сидят сапожники, работают. Мастерская в подвале, форточка открыта. Тут я задираю платье, спускаю с себя штанишки и сажусь прямо в форточку своим роскошным задом. Сапожнички бросают заколачивать гвоздики, поправляют очки, чтобы удостовериться, что это не сон. Один берёт шило – и к окну… Я еле зад уношу…»

«Любовник мой был в армии Андерса. А я из-за него – к нашим!» – неунывающим тоном рассказывала она о своём деле.

С допросов Полина