– Нет, – отвечал он, опуская голову.

– А за шестьдесят?

– Также нет.

– А за сто двадцать?

– Тоже нет.

– Ну, а за тысячу франков? – продолжала я допрашивать.

– Нет, нет, – отвечал Шоколад, теребя край стола своими обезьяньими пальцами, не поднимая глаз и шевеля ногами.

– Ну, Шоколад, а если бы тебе дали десять тысяч? – ласково настаивала я.

– Тоже нет.

– Славный мальчик! Но если бы тебе предложили сто тысяч франков? – спросила я для успокоения совести.

– Нет, – сказал Шоколад, и голос его перешел в шепот, – я взял бы больше…

– Что?!.

– Я взял бы больше.

– Ну, милый человек, скажи, сколько же, говори же! Два, три, четыре миллиона?

– Пять или шесть.

– Несчастный, – вскричала я, – разве не все равно продать за тридцать франков или за шесть миллионов?

– О, нет! Когда у меня будет столько денег… Другие ничего не посмеют мне сделать.

И, вопреки всякой нравственности, я упала на диван, разражаясь смехом, а Шоколад, довольный произведенным впечатлением, удалился в другую комнату.

Но знаете ли вы, кто приготовил мне обед? Амалия. Она зажарила двух цыплят, а то я просто умирала с голоду; что же касается жажды – нам подали бутылку невозможного шато-лароза.

Нет, право, странно: это Эйдкунен! Увидим, что-то будет в России.

1 августа

Я хотела бы опять приняться за рыцарский роман; тот, который я начала, брошен на дно белой шкатулки.

Мы с тетей все еще в гостинице Эйдкунена и ждем приезда моего многоуважаемого дядюшки.

Мне надоело сидеть взаперти, и около половины девятого я сама пошла на станцию к поезду, а так как мне сказали, что мои часы идут на несколько минут вперед, то я отправилась погулять с Амалией.

В Эйдкунене есть хорошенькая аллея, хорошо вымощенная и тенистая, с маленькими домиками по сторонам; тут есть даже два кафе и нечто вроде ресторана. Свисток поезда раздался во время моей прогулки, и, несмотря на мои маленькие ноги и большие каблуки, я пустилась бежать через огороды, через кучи камней, через рельсы, чтобы только поспеть к поезду и – напрасно!..

Что же это думает мой прекрасный дядюшка?

2 августа

В ожидании других огорчений у меня начинают падать волосы. Кто этого не испытал, тот не может понять, какое это для меня горе!

Дядя Степан телеграфирует из Конотопа, что выезжает только сегодня. Еще сутки в Эйдкунене – как вам это нравится? Серое небо, холодный ветер, несколько бедных евреев на улице, стук телеги от времени до времени и всевозможные невыносимые беспокойства!

Сегодня вечером тетя заговорила со мной о Риме… Давно уже я не плакала – не от любви, нет! Но от унижения при воспоминании о нашей жизни в Ницце, которую я оплакивала еще сегодня вечером!

4 августа

Вчера в три часа я пошла к поезду, и, к счастью, дядя был там. Но он мог остаться только на четверть часа: на русской границе, в Вержболове, он с трудом добился позволения приехать сюда без паспорта и должен был дать честное слово одному из таможенных чиновников, что вернется со следующим же поездом.

Шоколад побежал за тетей, когда оставалось всего несколько минут. Когда она приехала, они успели только перекинуться двумя словами. Тетя, в своем беспокойстве за меня, придя в гостиницу, вообразила, что у дяди был какой-то странный вид, и своими полунамеками довела меня до того, что я начала беспокоиться. Наконец в полночь я вошла в вагон; тетя плакала; я делала над собой усилие, стараясь не опускать глаз и не двигать ими, чтобы сдержать слезы. Кондуктор подал знак, и в первый раз в жизни я осталась одна!

Я начала громко плакать; но не думайте, что я не извлекла из этого выгоды!.. Я изучала по опыту, как люди плачут.

Ну, довольно же, дитя мое, сказала я сама себе и встала. Я была уже в России. Меня приняли в свои объятия дядя, два жандарма и два таможенных чиновника. Со мною обошлись как с принцессой, даже не осмотрели моих вещей. Здесь большая станция, чиновники изящны и замечательно вежливы. Мне казалось, что я нахожусь в идеальной стране – так все хорошо. Здесь простой жандарм лучше офицера во Франции.

Мне дали отдельное купе, и, поговорив с дядей о делах и о прочем, я заснула, продолжая сердиться на себя за мою депешу к А.

На станциях в буфете очень чисто, так что я выходила часто.

Мои соотечественники не возбуждают во мне никакого особенного волнения или того восторга, какой я испытываю, когда снова вижу знакомые места, но я чувствую к ним симпатию, и мне приятно быть с ними.

И потом, все так хорошо устроено, все так вежливы, в самой манере каждого русского держать себя столько сердечности, доброты, искренности, что сердце радуется.

Дядя явился сегодня будить меня в десять часов.

Здесь топят локомотивы дровами, что избавляет от ужасающей угольной пыли. Я проснулась совсем чистая и весь день то болтала, то спала, то смотрела в окно на нашу прекрасную русскую равнину, напоминающую окрестности Рима.

В половине десятого было еще светло. Мы проехали Гатчину, древнюю резиденцию Павла I; вот мы наконец в Царском Селе и через двадцать пять минут будем в Петербурге.

Я остановилась в отеле «Демут», в сопровождении дяди, горничной, негра и многочисленного багажа – и с 50 рублями в кармане. Что вы на это скажете?

Пока я ужинала в довольно просторной гостиной, без ковра и без живописи на потолке, вошел дядя.

– Знаете ли, кто здесь у меня? – спросил он.

– Нет, а кто?

– Угадайте, принцесса.

– Я не знаю!

– П. И. Можно позвать его сюда?

– Да, пусть войдет.

И. в Петербурге вместе с Виленским генерал-губернатором Альбединским. Он получил мою депешу из Эйдкунена в минуту отъезда; служба не позволяла ему отлучиться, и он поручил графу Муравьеву выйти ко мне навстречу. Но граф был потревожен напрасно; мы проезжали Вильну в три часа ночи, и я спала, как праведница.

Кто станет отрицать мою доброту после того, как я скажу, что я была весела сегодня вечером, чувствовала, что И. рад меня видеть? А может быть, это эгоизм?

Я радовалась только удовольствию, которое доставляла другому. Вот и кавалер, который будет служить мне в Петербурге, ведь я в Петербурге!

Я в Петербурге, но не видела еще ничего, кроме дрожек, экипажа в одно место, с восемью рессорами (как в больших экипажах Биндера) и в одну лошадь; заметила я Казанский собор с его колоннадой, сделанной по образцу колоннады римского собора Св. Петра.

Со всех сторон слышатся восхваления принцессы Маргариты, ее простоты и доброты. Никто не ценит простоты в обыкновенных женщинах – не принцессах; будьте просты и добры, и любезны – и низшие будут позволять себе вольности, между тем как равные скажут: «Славная дамочка» – и во всех отношениях будут отдавать предпочтение женщинам, в которых нет ни простоты, ни доброты.