Микрочип держался в остывающей крови, которая сворачивалась все сильней и сильней.

Тереза напрягла челюсти из-за вспышки гнева. Неистовства.

Посмотрела на Итана.

Ни единого слова не было произнесено, но это было неважно. Он видел слова, ясно написанные на ее лице: «Вот ведь подонки!»

Итан снял микрочип с ножа, вытер с него кровь и ткани кусочком марли и показал Терезе. Потом сунул руку в нагрудный карман и вынул оттуда золотое украшение, купленное сегодня, – плетеную цепочку с медальоном в виде сердечка.

– Ну зачем ты, – сказала Тереза.

Итан открыл медальон и прошептал:

– Храни микрочип в сердце. Ты должна все время носить это ожерелье, если я не скажу, чтобы ты его сняла.

* * *

В гостиной было по-настоящему тепло. Щеки Бена рдели в свете очага. Он рисовал открытую печь. Пламя. Чернеющее дерево внутри. Куски разбитого кофейного столика, разбросанного вокруг печи.

– Где мама?

– Читает в кабинете. Тебе что-нибудь нужно?

– Нет.

– Не беспокой ее некоторое время, хорошо? У нее был трудный день.

Итан вынул охапку одеял из отделения под диваном и пошел обратно в кабинет.

Тереза дрожала. Он закутал ее в одеяла и сказал:

– Приготовлю на ужин что-нибудь горячее.

Она улыбнулась сквозь боль.

– Это было бы замечательно.

Итан наклонился к ней и прошептал:

– Выходи через час, но, как бы ни было больно, ступай твердо. Если они поймают тебя на том, что ты хромаешь перед камерами, они все поймут.

* * *

Итан стоял у кухонной раковины, глядя в черное окно. Три дня тому назад лето кончилось. Листья только начали окрашиваться в осенние цвета. Иисусе, осень длилась лишь мгновение – от августа до декабря за семьдесят два часа…

Фрукты и овощи в холодильнике почти наверняка были последней свежей едой, которую они будут есть в грядущие месяцы.

Бёрк налил в котелок воды и поставил на плиту кипятиться. Пристроил рядом большую кастрюлю, выставил регулятор плиты на среднюю отметку и плеснул в кастрюлю оливкового масла.

У них оставалось пять помидоров на веточке – как раз хватит. Вырисовывался план ужина.

Итан раздавил головку чеснока, нарезал лук, бросил все это в масло. Пока все шипело, порезал помидоры.

Это вполне могло происходить и на их кухне в Сиэтле. Поздними субботними вечерами Бёрк ставил запись Телониуса Монка[32], открывал бутылку красного и погружался в приготовление потрясающего ужина для своей семьи. Не существовало способа лучше снять напряжение после долгой недели.

В этих минутах было ощущение тогдашних мирных вечеров, все ловушки кажущейся нормальности. Если забыть про то, что полчаса назад он вырезал отслеживающий чип из ноги своей жены в единственном месте в доме, которое не находилось под непрерывным наблюдением.

Если забыть про это.

Итан добавил помидоры, вдавил их в лук, налил еще масла и наклонился над плитой, оказавшись в сладко пахнущих клубах пара, пытаясь хотя бы на краткий миг удержать плод своего воображения…

* * *

Тереза вышла, когда он промывал макароны. Она улыбалась, и Итан подумал, что в ее улыбке чувствуется боль – едва уловимая напряженность, – но походка ее была безупречной.

Они поужинали по-семейному на одеяле в гостиной, собравшись вокруг печи и слушая радио.

Гектор Гайтер играл Шопена.

Еда была вкусной.

Тепло обнимало.

И все это закончилось слишком быстро.

* * *

Миновала полночь.

Бен спал.

Они сожгли кофейный столик за два часа, и викторианский дом снова погружался в леденящий холод.

Итан и Тереза лежали на кровати лицом друг к другу.

Он прошептал:

– Ты готова?

Она кивнула.

– Где твое ожерелье?

– На мне.

– Сними его, оставь на прикроватном столике.

Проделав это, она спросила:

– И что теперь?

– Ждем одну минуту.

* * *

Они оделись в темноте.

Итан заглянул к сыну и обнаружил, что тот спит без задних ног.

Вместе с Терезой они спустились по лестнице. Ни он, ни она не произнесли ни звука.

Открыв переднюю дверь, Бёрк поднял капюшон черной фуфайки и жестом показал, чтобы Тереза сделала то же самое.

Они шагнули на улицу.

Уличные фонари и фонарики на крыльце подчеркивали темноту.

Холодную, без звезд.

Они вышли на середину улицы.

– Теперь мы можем разговаривать, – сказал Итан. – Как твоя нога?

– Ужасно болит.

– Ты у меня потрясающая, детка.

– Я уж думала, что потеряю сознание. И мне этого хотелось.

Они двинулись на запад, к парку. Вскоре услышали шум реки.

– Мы здесь и вправду в безопасности? – спросила Тереза.

– Мы нигде не в безопасности. Но, по крайней мере, без чипов камеры нас не засекут.

– Я чувствую себя так, будто мне снова пятнадцать и я тайком выбираюсь из родительского дома. Такая тишина…

– Я люблю выходить поздно. А ты раньше никогда не выбиралась тайком? Ни разу?

– Конечно, нет.

Они покинули улицу и побрели по игровой площадке.

Через пятьдесят ярдов шар единственного уличного фонаря озарил сверху подвесные качели.

Они шли до тех пор, пока наконец не добрались до конца парка, до берега реки, и сели на увядающую траву.

Итан чуял воду, но не видел ее. Он не видел своих рук, когда подносил их к лицу. Никогда еще невидимость не казалась такой успокаивающей.

– Я не должен был тебе рассказывать, – проговорил он. – То был момент слабости. Я просто не мог выдержать этой лжи между нами. Того, что мы с тобой не на одной и той же странице.

– Конечно, ты должен был мне рассказать.

– Почему?

– Потому что этот город – полное дерьмо.

– Но вряд ли где-нибудь за его пределами лучше. Если ты когда-нибудь мечтала покинуть Заплутавшие Сосны, я погасил этот лучик надежды.

– Я в любой день предпочту правду. И я все еще хочу отсюда уйти.