— Я довольно хорошо знаю Карла. Хоть мы с ним не такие большие друзья, но он не мог работать на большевиков. Это человек без политических взглядов и амбиций. Он авантюрист и весьма любил приключения. Профессия разведчика помогла ему реализовать эту тягу. Я помню, как он работал в тылу у русских.

— Вы хотите сказать, что он не слишком умен?

— Да. Он смел и опытен. Но не слишком умен. Такой как Нойрмаер мог работать под началом умного человека. И работа его от этого только выигрывала. Осенью 1941 года в Харькове он был под началом нашего агента «Вдовы».

— А если предположить, что вы ошибаетесь, Вильке? — спросил Танцман.

— Ошибаюсь, бригаденфюрер?

— Нойрмаер мог быть завербован еще в 30-е годы. Но сейчас главное не это. Я веду дело, в котором фигурирует Нойрмаер.

— Дело?

— Дело давнее и свет на него пролился только сейчас. В 1939 году было перехвачено два донесения, переданных по радио бельгийским посланником в Ватикане своему правительству. В них он указывал точную дату начала немецкого наступления на Западе, за тридцать шесть часов до того, как приказ был официально объявлен фюрером.

— И какое отношение имеет к этому обер-лейтенант Нойрмаер? — спросил Вильке.

— Самое прямое. Бельгийский посол в Риме получил секретную информацию от одного журналиста по фамилии Штерн. Штерн, в свою очередь, получил информацию от обер-лейтенанта Карла Нойрмаера, работавшего в отделении Абвера в Мюнхене.

Вильке нечего было на это ответить. Он понимал, что теперь знакомство с Нойрмаером не позволит ему остаться в Берлине. Однако бригаденфюрер Танцман решил по-другому:

— Я не стану вставлять в отчет факт вашего знакомства с Нойрмаером. Надеюсь, что никто до этой информации больше не докопается. Я помню услугу, которую вы оказали мне в Ровно, Вильке. И теперь отвечаю ответной услугой…

* * *

Дом адмирала Канариса.

Июль, 1944 год.

Бригаденфюрер СС Генрих Танцман в сопровождении гауптштурмфюрера СС барона фон Фелькерзама прибыл в дом Вильгельма Канариса в Берлин-Шлахтензее.

Адмирал сам отрыл им двери. Он был спокоен и сказал:

— Здравствуйте, Генрих. Я так и думал, что они пришлют вас. Здравствуйте, барон. Давно не виделись с вами.

— Здравствуйте, господин адмирал, — ответил смущенно Фелькерзам, который ранее служил под руководством Канариса.

— Прошу вас, Генрих, пройти в мой кабинет, — сказал Канарис Танцману.

Фелькерзам, обладая достаточным тактом, остался в приемной.

— Итак, Генрих, я арестован?

— К сожалению это так, господин адмирал.

— Я не принимал непосредственного участия в заговоре, Генрих. Впрочем, разве это интересует тех людей, что прислали вас?

— Адмирал…

— Вы можете пообещать мне, Генрих, что в течение ближайших трех дней я буду иметь возможность поговорить с Гиммлером лично?

— Я сделаю все возможное, адмирал. Если вам нужно сейчас завершить какие-либо приготовления, то я в вашем распоряжении. Я буду ждать вас в течение часа, и за это время вы можете делать все, что вам угодно, адмирал. В докладе я отмечу, что вы пошли в спальню переодеваться.

— Нет, дорогой Генрих. Я не покончу с собой. Я уверен в своей правоте и верю обещанию, которое вы мне дали. Мне жаль, что мы с вами ранее не всегда понимали друг друга.

— Какие бы недоразумения ни были между нами ранее, адмирал, но я всегда уважал вас как профессионала. И могу вам сказать, хоть и не имею на это права, что нами найдена записанная книжка барона фон Нейрата.

— Ах, вот как. И вы читали её?

— Просмотрел. Но её изучением еще только будут заниматься, адмирал.

— Эти тупицы из генерального штаба не могут обойтись без писанины. Но неужели этот идиот Нейрат и меня приплел к делу?

— Он высказался о вас как о патриоте Германии. И вас весьма уважал покойный генерал-полковник Людвиг Бек.

— В том смысле слова «патриотизм», которое имел в виду Нейрат, его не поймут люди из СД. И те, и те считают себя патриотами.

— В записной книжке фон Нейрата есть список имен тех, кого заговорщики приговорили к смерти. Но в книжке барона нет ничего о вашем участии в заговоре, адмирал.

— Я хорошо знаю полковника фон Нейрата. Он, и такие как он, не считали нужным даже уведомить некоторых об их участии. Нейрат полагал, что это и так ясно. Зачем тратить слова? «Они присоединятся к нам, когда мы начнем». Вот как он думал.

— Но вы не разделяли их позиции, адмирал?

— Во многом разделял. Но этот заговор генералов приведет только к смертям. Он был обречен еще в самом начале. И теперь фюрер не станет церемониться, Генрих. Они сами развязали ему руки. Я надеюсь, Генрих, что вам никогда не придется оказаться на месте подсудимого…

* * *

Они выехали в машине Танцмана, когда уже начинало смеркаться. Их беседа скоро сошла на нет, ибо каждый был погружен в свои мысли.

Танцман в 1942 году, работая в СД, часто противостоял сотрудникам Канариса и всегда ругал Абвер. Особенно ему не нравился полковник Густав Штольце, один из любимцев адмирала.

Танцману было понятно, что среди заговорщиков Канариса не было. Да, там было много людей, близких к нему, но он сам не планировал устранение фюрера. А если бы и планировал, то сделал бы это совсем не так.

«На что рассчитывал Штауффенберг? — думал бригаденфюрер. — Ведь весь заговор выглядит таким беспомощным и так плохо продуман. У них одна ошибка на другой. Я, когда занимался этим делом, не думал, что все обстоит вот так. Многие понимают, что переговоры с западом нужны. Да я сам неоднократно говорил Гиммлеру о запасном плане. И Гиммлер будет продолжить искать контакты с западом.

А что теперь будет с теми, кого сейчас хватают сотрудники гестапо? Беку дали возможность пустить себе пулю в лоб. Штауффенберга быстро поставили к стенке. Генерал Фромм заметал следы своего участия в заговоре. Хотя не могу поверить, что Фромм столь наивен. Неужели он думает, что этим спас свою жизнь? Из дневника фон Нейрата ясно — о заговоре он знал».

Машина Танцмана прибыла в городок Фюрстенберг, где размещалась школа пограничной охраны, которой командовал оберфюрер СС Трюмер. К нему свезли уже многих офицеров в связи с заговором против Гитлера…

* * *

Ставка Гитлера.

21 июля, 1944 год.

Адольф Гитлер не верил в бога и загробный мир. Он верил в кровную связь между поколениями и верил в некое Провидение. Он часто повторял строчку из «Эдды»: «Все проходит, и не остается ничего. Не остается ничего кроме смерти и славы».

И сейчас он постоянно твердил о воле провидения, которое