– Так это все сеньор Тарга, он ненавидит моего мужа. Из-за того, что случилось в Малавелье.

– Вы что, хотите, чтобы я отправил вас в тюрьму за клевету?

И женщина не знала, к кому еще ей предъявлять претензии, кроме Бога; поэтому она взяла переносную часовенку Святого Амвросия, которая стояла у нее дома, пошла к церкви и молча вручила ее сторожу у входа. Пусть святой ни в чем не виноват, но всемогущий Бог точно повинен в ее несчастьях. Женщина в последний раз осенила себя крестом и с этого момента больше к Господу не обращалась.

Заполнив яму землей и хорошенько примяв ее лопатой, Серральяк, оставшись один, порылся в стоявшем у кладбищенской стены старом ящике, извлек оттуда несколько анютиных глазок ярко-желтого и небесно-голубого цвета и воткнул их в свежевскопанную землю, заранее зная, что он скажет сеньору Валенти, если тот вдруг обратит внимание на столь неподобающую случаю цветочную демонстрацию памяти и скорби: послушайте, я ведь весь день торчу тут один в своей мастерской… поймите. И все-таки он не смог сдержать паническую дрожь, когда услышал, как со скрипом, но явно не от ветра, открывается ржавая калитка ограды. Мужчина обернулся и увидел жену учителя, которая вовсе не собиралась обвинять его в пропаганде террора из-за того, что он осмелился посадить в могильный холмик желтые и голубые анютины глазки; в руках у нее тоже был нарядный букетик полевых цветов, собранных, по всей видимости, поспешно, но при этом заботливо и со вкусом. Судя по выражению ее лица, она тоже надеялась побыть здесь в одиночестве. Она склонилась к могиле и сказала про себя Вентурета, я не пришла раньше, потому что смелые женщины, которые провожали тебя в последний путь, сочли бы это оскорблением, но я принесла тебе эти цветы; прости меня, прости меня, прости меня.

– Четырнадцать лет, – сказал Серральяк укоризненным тоном.

– Это убийство.

– И это говорите вы?

– Я уезжаю из деревни, – сказала она.

– А ваш муж?

Но Роза уже выпрямилась и собралась уходить. Она посмотрела на Серральяка и сказала ему спасибо за эти чудесные цветы.

Потом, немного подумав, порылась в сумке и вытащила купюру.

– Пожалуйста, – сказала она, – пусть на его могиле всегда будут цветы… пока хватит этих денег.

Однако Серральяк решительно отказался от купюры и заверил, что цветы у мальчика и так всегда будут. Роза растянула губы в некоем подобии улыбки и произнесла вы хороший человек, после чего жестом почтенного каноника бережно поднесла руку к животу.

– Куда вы уезжаете?

– Я предпочитаю, чтобы никто об этом не знал. Здесь меня не любят.

– Люди настроены не против вас… Так мне кажется.

– Хотелось бы верить. – Неожиданно она рукой указала на него. – Могу я с вами связаться, если по какой-то причине мне это будет нужно?

– Вы можете написать мне на адрес мастерской. Так лучше. Деловое письмо.

Он вытащил из кармана несколько скомканных затертых бумажек. Портрет Бакунина с первыми фразами из «Бога и государства» на обороте, словно пылкая молитва, переведенная на эсперанто; старый календарик; фотография жены и сына и дюжина жеваных счетов. Он долго перебирал счета руками, распухшими от постоянной работы с камнем, пока не нашел визитку. Ни слова не говоря, вручил ее Розе. Та так же молча поблагодарила его и направилась к калитке. Серральяк проводил ее взглядом. И только тогда заметил у входа на погост такси Эвариста из Риалба с тяжелым чемоданом сверху на багажнике. Он от души пожелал удачи жене учителя, которая покидала деревню, так ни разу и не ступив в студеные воды Памано.

23

– Непогрешимость верховного понтифика в области канонизации – это вопрос теологической веры, а не божественной и не церковной.

– И что это означает?

– А означает сие, моя дорогая сеньора, что Священное Писание этот вопрос не трактует, а Кодекс канонического права не определяет его сути. Зато четко прописывает процедуру. – Высокий гость поставил чашку в точности на то же место, на какое неделю назад ее поставила Тина Брос, и пошутил: – Всем нам известен сугубо регламентирующий дух Церковного кодекса.

Он устремил взгляд в безжизненные зрачки сидевшей напротив дамы в надежде увидеть там понимание, но ни дама, ни тем более ее зрачки никак не прореагировали; вместо этого дама слегка покачнулась и, пренебрегая протоколом, сказала Рома, объясни мне, что имеется в виду, и адвокат Газуль ответил насколько я понимаю, если святой отец полагает, что аргументы и доказательства, приведенные постулатором дела, достаточны, то можно действовать. И обращаясь к сиятельному духовному лицу:

– Это так?

– Именно так, большое спасибо. Хотя лучше сказать, более-менее так.

– Было ведь и второе чудо.

– Это так, сеньора. Но Священная Конгрегация считает, что, возможно, лучше выждать год-другой.

– Ни в коем случае.

Священнослужитель вынул из саквояжа пачку сигарет и вопросительно взглянул на Газуля. Тот решительно и категорично помотал головой, и клирику пришлось положить пачку обратно. Делая это, он украдкой оглядел помещение. Ценные картины, дорогая мебель, чистая атмосфера, изысканная тишина.

– Следует признать, что первый постулатор, отец Бага…

– Наш бывший приходской священник, – уточнила дама, слегка склонившись к Газулю.

– …равно как и монсеньор Аугуст Вилабру, ваш дядя, провели очень тщательную и скрупулезную работу. Особенно ваш дядя.

– Да, он был человеком, всегда тщательно изучавшим все детали, – согласилась она, по-прежнему неподвижно глядя перед собой.

– Вы верующая?

Одна тысяча девятьсот семьдесят пятый год. В поезде, который вез их в Европу вдохнуть глоток свежего воздуха, Тина Брос и Жорди Бофиль сложили и подсчитали свои деньги и убедились в том, что при самом удачном раскладе в Париже они не смогут оплатить даже общежития. И скрепили сие открытие поцелуем. Пять лет назад они ехали в этом же поезде, но вышли на полпути (их целью тогда была Тэзе) со свечой в руке и с верой в экуменическую общину в голове и на устах. Там они познакомились с замечательными друзьями на всю жизнь из всех частей света, которых они так больше никогда и не увидели, ибо как бы ты ни клялся в вечной дружбе, если одни живут в Каире, Хельсинки или Любляне, а другие в Барселоне, рано или поздно тебя заедает повседневная суета и становится невозможным поддерживать контакты. Тысяча девятьсот семьдесят пятый год. Проезжая Лион, они завели разговор о Тэзе, о молодежной общине, о том, как давно все это было, а помнишь ту арабскую девушку, интересно, что с ней стало. Ну конечно помню, как ее звали? А тот парень, почти альбинос… Из Швеции. Нет, мне кажется, он был из Финляндии. Да, верно, кажется, да. Черт, у него еще было такое странное имя… да. Мы были слишком молоды и еще во все верили. Да. Сборище юных и наивных, представляешь? Уже после Лиона, взявшись за руки и любуясь видами Роны, они торжественно произнесли я, Тина, и я, Жорди, свободные личности, принимаем добровольное и осознанное решение отречься от любой религиозной веры, которую мы исповедовали когда-либо в своей жизни. Потому что мы свободные женщина/ мужчина. Какое облегчение, Жорди. О, для меня тоже… Это потому, что мы пришли к этому совершенно естественным образом. Но надо подтвердить это письменно. Да нет, дорогая, ну правда, не стоит. Но какое облегчение наступило, правда? И тут Жорди произнес красивую фразу о том, что быть хорошим человеком не значит ходить в церковь, а значит быть честным и верным. Я обещаю хранить тебе верность всю жизнь, Тина; и в том поезде, мчавшемся по окрестностям Лиона в сторону Парижа, Тина испытала гордость за своего мужа.