Но есть моменты, когда моя закаленная общением с крестной ведьмой и Рапунцель психика дает сбой. Думаю, у многих, если не у всех, имеется запрятанный далеко на подкорку детский страх, когда ты испугался так, что помнишь и десять, и двадцать лет спустя, пусть даже это какая-то мелочь вроде страшилки про красную руку, черную простыню и зеленые пальцы или громадное, красочное изображение кузнечика со всеми подробностями его хитинового покрова.

У меня это картинка из детской книги «Дикие лебеди» Андерсена. Сказка мне нравится, я всегда сочувствовала Элизе (хотя она, конечно, безвольная дура в первой половине истории: запросто дала королеве себя облапошить). Но потом, уже в конце, есть момент, где принц (или король?), женившись на Элизе, узнает, что она каждую ночь (или не каждую? не помню, я давно читала) ходит за крапивой на кладбище. Принц тайно идет за женой, видит, как она рвет эту крапиву… Фантазия иллюстратора сказки дорисовала много деталей, о которых сам Андерсен, быть может, и не задумывался. Например, он населил ночное кладбище ведьмами, очень похожими на зомби, заставил их выкапывать могилы, а потом жрать мертвецов. Еще посреди кладбища танцевали черти — вокруг котла, в котором варилась какая-то мерзость. Но особенно мне запомнилась одна ведьма, зеленая, как авокадо, в черном глухом платье, с выпученными глазами и лицом, как у обтянутого кожей черепа. Она сидела где-то у котла, рядом с чертями, на коленях у нее лежал некто без головы, а ведьма, запрокинув голову, готовилась его, полагаю, съесть.

Я очень понимала принца, увидевшего свою жену в таком окружении и резко ее разлюбившего. Я бы тоже сто раз подумала: а только ли за крапивой ходит моя суженая, когда на кладбище так весело?

Виллинда, когда я показала ей эту картинку, рассмеялась и сказала, что все это глупости: шабаш так не проходит. Я поинтересовалась: а как он проходит? Крестная подумала, повертела в руках книгу сказок, полистала… И сказала, что больше трех ведьм собирается редко. Ведьмы большие индивидуалисты и интроверты. Им вместе колдуется плохо. А кушать покойников вообще опасно для здоровья. Они ядовитые, эти покойники.

Я не буду описывать реакцию папы, когда я ляпнула при нем эту фразу перед воспитательницей в детском саду.

Та ведьма, пусть сколько угодно нереальная, преследовала меня во сне еще долго — пока крестная не устроила сеанс психотерапии: взяла меня на мирное ночное кладбище, поводила меж могил, позволила поболтать с привидениями и наглядно показала, что они все милые и неопасные, а мои страхи — глупости и результат слишком хорошего воображения.

С тех пор я не вспоминала ту иллюстрацию лет десять — до сегодняшней ночи. Это, конечно, снова кладбище, конечно, шабаш, конечно, сумасшедшие ведьмы. И я отлично понимаю, что все это бред моего уставшего подсознания: крестная же мне говорила, что это невозможно, а она сама ведьма, и я ей верю.

Только этот бред реален. Все эти звуки, даже запахи (мне полагается слышать запахи во сне?) — все это совершенно, абсолютно реально. Я чувствую, как мои туфельки — сиреневые, украшенные фиалками, туфельки феи — вязнут в рыхлой кладбищенской земле. Я чувствую холод — могильный, полагаю. Я не вижу чертей, но ведьм и открытых гробов мне хватает.

Я изо всех сил пытаюсь проснуться. Я даже осознаю, что да, это сон, — и командую сама себе, что пора «перенастроить программу» и включить что-нибудь приятное и веселое. Но ничего не меняется.

Вдобавок неподалеку, где должен стоять котел, я вижу Дамиана. Вот уж кому тут делать совершенно нечего, о чем я ему громко и говорю. Он словно не слышит. И не откликается даже, когда я просто зову его.

Я только потом замечаю, что что-то все-таки изменилось. Дамиан бледный в свете полной луны — но он давно уже бледный. В черном — но он всегда предпочитал этот цвет. Только раньше от него не тянуло морозом (Дамиан решил заделаться в Снежные королевы?), раньше он не казался мне таким тощим, и раньше такого выражения лица у него не было. Вокруг, простите, разгул и вакханалия, а он смотрит на все это, как будто так и должно быть.

А потом мой сон изворачивается и творит вообще что-то странное. Я подхожу к Дамиану, он наконец-то меня замечает (сложно не заметить — я трясу его за плечи), поднимает глаза… Вот тут мне действительно становится до ужаса, до крика страшно. У него черные глаза. То есть совсем черные, без радужки, без белка — черные-черные глаза. Взгляд от этого становится такой, что пробирает аж до печенок.

— П-простите, — дрожащим голосом говорю я. — Обозналась.

И пытаюсь отойти. Но это чудовище с внешностью Дамиана протягивает руки, с неожиданной силой прижимает меня к себе — я моментально замерзаю — и целует. Нет ничего общего между этим поцелуем и тем, как он целовал меня раньше. Теперь это — как будто Дамиан окаменел. И заледенел — одновременно.

С трудом я отстраняюсь — настолько далеко, насколько могу. И тут же над нами взлетает облачко золотой пыльцы — оно падает на Дамиана, на его черный бархатный камзол, мерцает в лунном свете — единственная теплая краска среди всего этого льда и смерти.

А я изумленно замечаю, как тьма из глаз Дамиана уходит, оставляя жуткий коктейль из отчаяния, тоски и гаснущей надежды.

— Виола?

— Привет! — Я дергаюсь, пытаюсь заставить его меня отпустить. — Маньячим потихоньку? Может, сменим антураж, а то у меня на трупы аллергия — аж выворачивает.

Но пыльца гаснет — и так же быстро темнота возвращается. Дамиан снова смотрит на меня этим жутким, неживым взглядом и улыбается.

И тянется ко мне.

И я замечаю клыки у него под верхней губой.

И с криком: «Вампир!» — просыпаюсь. Все та же луна заглядывает в окно, сверкает усыпанное золотой пыльцой одеяло… Я со вздохом сажусь на подушке, прижимаю пальцы к вискам и глубоко дышу. Приснится же…

Надо срочно обнять медведя! Где Самсон? Тут я вспоминаю, что Самсон давно почил, искупавшись и разбухнув по воле жестоких сиернских горничных. Но у меня же теперь есть ручной кролик! За неимением утешительного медведя обнимем кролика.

Я откидываю одеяла — где кролик? А нету кролика. Зато есть мальчишка, смутно мне знакомый, в пижамке с узором из висп и… Так это же Томми! Точно, это же Томми!

Что-то я не понимаю. А кролик где? И что делает малыш-принц в моей постели?

Изабелла меня убьет…

Я осторожно кладу руку на плечо мальчика и пытаюсь разбудить. Зову. Он не просыпается.

А потом у меня что-то случается с глазами, потому что Томми превращается — его образ тает, наслаиваясь на другой, — в моего белого кролика… которого тоже зовут Томми.

И меня начинают терзать смутные сомнения…

Когда я просыпаюсь во второй раз — уже светит солнце и кролик умильно спит на спине, прижав лапки к груди, — сомнения меня терзают уже не смутные, а вполне конкретные.

Сады еще спят — солнце только встало, и трава вся мокрая от росы, сверкает, точно усыпанная алмазами. Я тоже моментально становлюсь мокрая, и сырой подол сорочки неприятно липнет к ногам.