Не приходилось сомневаться, что Кейн мог бы насквозь проткнуть своего противника первым же ударом, но у пуританина были другие намерения. Он наступал и наступал, все время метя концом рапиры сэру Джорджу в лицо, он заставлял молодого вельможу изо всех сил защищаться… и говорил. Говорил спокойно, бесстрастно, ровным голосом, так, словно этот голос и бешено работающая рука не принадлежали одному и тому же человеку.

— Нет, молодой сэр, не надо подставлять мне грудь. Я видел, как разлетелась сабля Джека. Моя рапира достаточно прочна и гибка, но я не собираюсь ею рисковать. Нет, я не намерен вас стыдить. Мне тоже случалось носить под рубашкой стальную кольчугу… хотя, наверное, не такую прочную, как ваша. По крайней мере, пулю в упор она вряд ли остановила бы. Но как бы то ни было, Господь наш в Своем неизреченном милосердии устроил человека таким образом, что не все жизненно важные органы помещаются у него в грудной клетке. Поистине жаль, что вы не слишком искусны со шпагой, сэр Джордж. Право, мне почти стыдно вас убивать. С другой стороны, когда человек давит ногой гадюку, он всего менее думает о ее величине…

Эти слова были произнесены без всякой язвительности — просто, искренне и серьезно. Джек знал, что в устах Кейна они не могли быть насмешкой, предназначенной раззадорить соперника. Понял это и сэр Джордж. Он и так был бледен как смерть. Теперь он посерел, и это сделалось заметно даже при свете луны. Его руку ломило от усталости, она казалась тяжелее свинца. А дьявол в черном знай наседал, с какой-то сверхчеловеческой легкостью сводя на нет его самые отчаянные усилия оборониться.

Потом Кейн вдруг сдвинул брови, как если бы ему предстояло малоприятное дело, которое он собирался завершить как можно быстрее.

— Довольно! — прозвучал его низкий голос, и все, кто слышал, похолодели и затаили дыхание. — Скверное это деяние, так не стоит с ним медлить!

То, что за этим последовало, произошло слишком стремительно: глаз попросту не успевал уследить. А Холлинстер окончательно понял: фехтовальное искусство Кейна могло быть и взрывным, и блистательным, когда пуританин того хотел. Джек увидел нечто, показавшееся ему намеком на умопомрачительно быстрый финт от бедра… слепящая вспышка серебряной молнии… И сэр Джордж Банвэй распростерся у ног Соломона Кейна мертвей мертвого. Он даже не вздрогнул в конвульсиях. Тоненькая струйка крови протянулась из его левого глаза…

— Сквозь глазницу и в мозг, — хмуро прокомментировал Кейн, вытирая кончик рапиры, на котором виднелась одна-единственная капелька крови. — Он так и не узнал, что сразило его, и не почувствовал боли. Если бы нам всем Господь посылал столь же милосердный конец!.. Увы, на сердце у меня нелегко: он был совсем молодым человеком… хотя и погрязшим во зле… и далеко не ровня мне в мастерстве. Что ж! Милосердный Господь рассудит нас с ним на Страшном суде…

Очнувшаяся Мэри всхлипывала в объятиях Джека. Между тем за скалами начало разрастаться странное зарево, а спустя некоторое время долетел характерный треск.

— Смотрите!.. Дом горит!..

Над черной крышей родового особняка Банвэев метались языки пламени. Удирая, пираты подпалили дом, и вот пожар разошелся вовсю, заставив поблекнуть даже луну. По морским волнам побежали багровые блики. Пиратский корабль, на всех парусах уходивший от берега, казалось, шел по целому морю крови. Алое зарево отражалось в его парусах…

— Через океан крови лежит его путь! — воскликнул Кейн. Суеверие и поэзия, дремавшие в его душе, неожиданно пробудились. — Кровав его путь, и самые паруса окрашены кровью! Смерть и разрушения спешат по пятам, и ад следует за ними! Кровав будет конец его и черна последняя участь…

Затем, отвлекшись от потрясающего душу зрелища, фанатик склонился над Джеком и девушкой.

— Я бы перевязал твои раны, мой мальчик, — проговорил он ласково, — но, по-моему, они не очень серьезны, и к тому же я слышу доносящийся с пустоши топот копыт: еще немного — и твои друзья подоспеют на помощь. Труды и тяготы порождают силу, счастье и покой. И может быть, благодаря этой ночи ужаса, которую вы только что пережили, дальнейший путь ваш будет легок и прям!

— Но кто же вы? — ловя его руку, воскликнула девушка. — Как мне благодарить вас, великодушный…

— Ты уже достаточно отблагодарила меня, маленькая, — с нежностью отвечал незнакомец. — Мне хватит и того, что ты цела и находишься в безопасности, а твой преследователь оставил тебя навсегда. Теперь ты выйдешь замуж за этого славного юношу и народишь ему крепких сынков и красавиц дочурок…

— Но кто вы? — не унималась Мэри. — Откуда вы? Что вы здесь ищете? И куда направитесь дальше?..

— Я — безземельный скиталец, — проговорил он, и странное, неуловимое, почти мистическое выражение забрезжило в его холодных глазах. — Пришел я с заката, а ухожу навстречу рассвету, куда направляет мои стопы Господь. Ищу же я… наверное, спасения своей души. Я пришел по следу, имя которому — месть… А теперь я должен оставить вас. Близок рассвет, а я не должен терять время даром. Может случиться, что я вас более не увижу. Я сделал здесь, что должен был сделать; работа моя окончена, долгий кровавый путь завершен. Тот, кто пролил кровь, умер. Но есть и другие, пролившие кровь, а значит, есть кровавый след, требующий возмездия. Господь сделал меня Своим орудием. Пока торжествует зло и преумножается несправедливость, пока недобрые люди помыкают мужчинами и глумятся над женщинами, пока обижают слабых — людей ли, животных… до тех пор не знать мне отдыха под Божьими небесами, не ведать мира ни за накрытым столом, ни в мягкой постели. Прощайте!

— Останьтесь!.. — вскакивая, закричал Джек, и на глазах у него вдруг выступили слезы.

— Погодите, добрый сэр! — воскликнула Мэри, простирая вслед уходящему нежные белые руки.

Но высокий силуэт уже растаял в предутренней тьме, и не стало слышно даже шороха шагов.

Нлонга подбрасывал ветку за веткой в потрескивавший костер, и языки пламени весело взвивались, выхватывая из темноты лица обоих мужчин.

Нлонга, колдун вуду одного из племен Невольничьего Берега, был поистине древен. Его лицо испещряли сотни морщин, а иссохшее, скрюченное тело казалось старчески хрупким. Багровые отблески пламени играли на ожерелье, составленном из костяшек человеческих пальцев.

Второй человек был англичанином, и звали его Соломон Кейн. Рослый, широкоплечий, он носил облегающее черное одеяние — обычный костюм пуританина. На голове у него была мягкая фетровая шляпа, не украшенная даже пером. Он надвинул ее низко, на самые брови, так что бледное неулыбчивое лицо оставалось в тени. Глубокие задумчивые глаза в свете костра казались бездонными.

— Твоя вновь приходить, брат, — монотонно бормотал колдун, пользуясь пиджин-инглиш — ломаным жаргоном, на котором обычно объяснялись между собой чернокожие и белые, жившие на западном побережье. Колдун страшно гордился знанием этого языка. — Много лун разгорайся и умирай с того дня, когда мы совершай приношение крови. Твоя уходи на закат, но опять возвращайся!