Однажды перед тем как отправиться в глухой переулок, я остановила свой заржавелый и помятый драндулет на две минуты, чтобы выйти и забрать какой-то пакет. Следует сказать, что на машину приходились сносные траты из моего бюджета лишь тогда, когда она не требовала ремонта или я не платила какого-нибудь штрафа. Я обращалась с ней достаточно аккуратно и старалась не нарушать правил.

Я бегу, в спешке хватаю пакет, возвращаюсь и вижу вальяжного полицейского, готовящегося написать протокол о нарушении. Подавленная, я направляюсь к нему.

– Это по работе. Я стояла не больше пяти минут.

– Прошу, ваши документы.

Я протягиваю ему документы и в ту же минуту начинаю плакать, как ребенок. Приступ стенаний, рыданий, икоты – я не в состоянии остановиться. Полицейский возвращает мне документы с таким видом, что этим его не возьмешь. Я плачу еще громче.

– Сейчас будете платить штраф или позже?

– Позже.

– Ладно, езжайте. В другой раз будете знать, что не следует парковать машину, где вам вздумается.

Я появляюсь у доктора в жалком состоянии. Ложусь на кушетку с лицом, обезображенным слезами, у меня текут сопли, и как назло нет носового платка, стараюсь втянуть их обратно, горло, сжавшееся, как камень, болит.

Я начинаю рассказывать эту историю: парковка запрещена, надо перейти улицу, забрать пакет – это всего лишь считанные секунды, и все-таки полицейский явился туда со своим планшетом. Я жалуюсь, что у меня нет ломаного гроша… Что постоянно являюсь козлом отпущения… Что не умею заставить себя любить, что я непривлекательная, что у меня неприятная внешность. Мать постоянно твердила мне: «У тебя глаза, как дырки, проеденные молью». «Ты сутулая, у тебя слишком большие ноги, хорошо хоть, уши симпатичные».

Мое полностью сжавшееся горло причиняет мне страдания. Такое ощущение, что я не могу глотать, мне трудно дышать. Я задыхаюсь… Мне два или три года, детство, я в комнате для игр вместе с моим братом. Зима, в камине горят дрова. На полках по всему помещению одна за другой расставлены куклы. Их дарят мне все – на Рождество, на день рождения. Это самые лучшие подарки для девочки. У меня они всех размеров и всех оттенков – блондинки, брюнетки, рыжие, с голубыми и темно-карими глазами. Я никогда не играю в куклы. Мне не нравится их идиотский взгляд, фальшивые волосы, руки, которые не сгибаются, ноги без пальцев, пухлое тело. Я предпочитаю игры и игрушки мальчишек.

Возле камина в люльке, покрытой органди, спит кукла, которую я презираю больше всех остальных. Это пупс. Такой, как девочка, но без длинных кудрявых волос на голове и без платья. Его зовут Филипп. Мать все время выдумывает имена для подаренных мне кукол. Я не понимаю, зачем эти предметы нужно называть настоящими именами, зачем надо говорить: «Будет называться Дельфиной или Катериной, Пьером или Жаком».

Несколько дней назад я отдала Филиппа моему брату, «официально» – в присутствии Нани. С этого дня пупс принадлежит ему. Таким образом я отделалась от него и одновременно завоевала доверие брата, который старше меня и вечно дразнит, пугает, щиплет, смеется надо мной, а ночью будит, чтобы я сопровождала его в туалет: ему страшно идти туда в темноте. При этом он грозится, что если я скажу, что он боится темноты, то выдерет мне волосы, побьет или позовет старьевщика. К тому же он любимец матери. Под предлогом того, что он очень худой, она балует его, постоянно печется о его здоровье, заботится о его настроении.

Из всех игрушек любимой является плюшевая обезьяна на колесах. У нее потешная голова, стеклянные глаза цвета лесного ореха, длинный хвост трубой, который двигается, если его потянуть. Ее приятно гладить.

Однажды мой брат внезапно начинает нервничать, хочет вырвать из моих рук ракетку для пинг-понга, которая принадлежит ему, но которой в эту минуту играю я. Я не хочу ее отдавать. Тогда он хватает за хвост обезьяну и быстрым движением бросает ее прямо в огонь. Почти сразу из камина доносится запах горелой шерсти. Моя обезьяна горит!

Настоящий шквал гнева сотрясает меня, я будто ощущаю землетрясение, меня охватывает убийственная ярость. Я беспомощна перед ростом и силой брата, поэтому я кидаюсь на пупса, выхватываю его из люльки и начинаю изо всех сил топтать ногами. Самое главное – раздробить ему голову, разбить лицо, чтобы от него ничего не осталось. Я прилагаю всю свою силу, чтобы истребить его, уничтожить, убить.

Заходит мать и дает мне две сильные пощечины. Я начинаю реветь, дрыгать ногами. Мать влепляет мне еще одну пощечину. Это еще больше приводит меня в ярость, я помешалась, я хочу кусаться, все рвать, разбивать. Я слышу, как мать говорит Нани:

– Ее надо под душ, только так она успокоится.

Я не верю, что они поставят меня под душ. Даже тогда, когда они крепко хватают меня за руки и тащат в ванную комнату, я не верю, что они исполнят свое намерение. Я реву еще громче, бешусь, мечусь, хочу вернуть свою обезьяну. Я ощущаю происходящее как настоящую пытку, у меня нет возможности ответить им ударом. Все неправильно, я не сделала ничего плохого, я не заслужила такого обращения. Это все по вине брата – я хочу причинить ему зло, я хочу отомстить ему.

Струя холодной воды ударяет мне прямо в лицо, у меня перехватывает дыхание. Мать держит мою голову. Нани подталкивает меня вперед, сводит мне руки за спиной, брат, стоя у края ванны, наблюдает. Эта ситуация просто невыносима, она недопустима. Это должно прекратиться. Я понимаю, что все трое слишком сильны по сравнению со мной, и, чтобы они закрыли воду, которая попадает мне в рот, нос, горло, мне ничего не остается, как замолчать и прийти в себя.

Для того чтобы укротить гнев, который проникает сквозь все поры моей кожи, сквозь волосы, пальцы, сквозь все мое существо, я прилагаю огромные усилия. Из глубин поднимается невиданная сила, которая сдерживает мою ярость: воля и еще одна сила – скрытность – приходят мне на помощь. Вся моя энергия мобилизована для того, чтобы поймать насилие, запереть, похоронить как можно глубже. Чтобы достичь этого, я должна сконцентрироваться так, что мне становится дурно. Все болит, но особенно горло, откуда ничего не должно исходить.

Я стою посереди ванной, совершенно мокрая, вода выключена. Все трое молча смотрят на меня. Я знаю, что больше это не повторится, горло зажато в тиски, остатки вытесненных рыданий заставляют меня отрывисто дышать. Слезы потихоньку льются и смягчают багровое от гнева лицо.

На кушетке в глухом переулке мой плач прекратился. Я, шокированная, открывала в себе свое насилие.

Я, которая проповедовала толерантность, я, которая не тронула своих детей и пальцем, я, которая всегда отвечала на несправедливость и самоуправство лишь молчанием или слезами! Я была полна насилия, я была само насилие, воплощение насилия.

Недавно полицейскому возле моей машины я бы с удовольствием набила рожу, и, когда я поняла, что так или иначе он наложит на меня штраф, мое горло сжалось, затем затвердело, как болезненный комок; слезы начали литься, чтобы боль перестала быть такой невыносимой, я подавила гнев, не зная при этом, что он находится во мне.