Катя смотрела на россыпь точек на полотне. Рядом с этим абстрактным полотном висела более четкая реалистичная картина – Катя вспомнила, что нечто подобное она видела и в музее. Карта звездного неба.

– Вы определили, какие картины у вас украли?

– Не украли. Раскромсали три полотна.

Она оглянулась на Чеглакова. Он стоял в дверях мастерской.

– А здесь что нарисовано? – спросила она, кивая на темное мрачное полотно.

Его рассекали резкие линии – багровые, оранжевые, растекаясь внизу бесформенным пятном.

– Я назвал ее «Тридцать секунд», – ответил Чеглаков.

– Тридцать секунд?

– Константин шутит. Это «Пограничье», – откликнулся Ларионов. – Нет, правда, круто. Долго тяжко на это смотреть – аж мурашки по коже.

– Пограничье? – Катя ощущала себя этаким шариком для пинг-понга, которым перебрасывались эти мужики.

Но ведь она явилась допрашивать его как сотрудник полиции!

– Пограничье, рубеж. В открытом космосе без скафандра. – Чеглаков секунду помолчал, словно стараясь выразиться понятно и деликатно. – Люди не «взрываются», как это показывают в блокбастерах.

– Пуффф! И глазки выскакивают! – Дмитрий Ларионов щелкнул пальцами.

– Помолчи, болтун. Тридцать секунд есть у человека в открытом космосе, чтобы пробыть без скафандра. Это не мгновенная смерть. Не взрыв. Человек умирает от удушья. Мучительно.

– «Одиссею двухтысячного года» смотрели?

Это спросил Иван Водопьянов. Он появился за спиной Чеглакова – светлые волосы растрепаны и мокры после душа, вокруг шеи – махровое полотенце. Он был одет в свежую серую футболку и такие же, как у Чеглакова, спортивные штаны.

– Самая точная иллюстрация тридцати секунд, – сказал он, вперившись в Катю.

– Простите, я сейчас, – Чеглаков извинился. – Душ освободился.

Катя мысленно сравнила его с парнями. Что скажешь… Маменькин сынок Ларионов – ничего, Водопьянов – миллионер и компьютерный ас – так просто белокурый красавец, но с космонавтом им не сравниться.

И то, что они намного моложе, их не спасает. ОН… этот человек…

Чеглаков ушел приводить себя в порядок. Иван Водопьянов пристально смотрел на Катю.

– Насчет нового убийства, да? – спросил он.

– У меня вопросы к Константину Константиновичу.

– Я понял. Он, кажется, сразу произвел на вас неизгладимое впечатление.

– Я хотела поговорить о краже.

– Ну конечно. – Иван Водопьянов улыбался Кате как-то напряженно. – Это повод заглянуть вечерком, да? Только вот досада – мы тут. Нас с Димкой черти принесли.

– Вы не помешаете.

– Пока он в ванной, может, и я на что-то сгожусь? В смысле очевидца?

– Нина Кацо как директор музея вела дела с Чеглаковым, а не с вами.

– Очень жаль ее, – вздохнул Водопьянов. – Несчастная баба. Царствие ей небесное. Или вечный космос. Здесь, в этом доме, принято говорить – космос. Хотя он – Константин – ведь и царствие небесное вот так близко видел.

Катя молчала.

– Признайтесь, он ведь сразу произвел на вас сильное впечатление, – не унимался Водопьянов. – С одного взгляда.

Не стоило этого говорить, но Катя не могла соврать.

– Да.

– А то! Три пилотируемых полета на МКС. Два выхода в открытый космос. Каждый полет – длительный, первые два – по сто пятьдесят суток на орбите и третий – двести двенадцать. Каждый выход в открытый космос – пять часов. За это время МКС почти четыре раза облетает наш шарик. Наша планета, все мы, с нашими делишками, интригами, надеждами, мечтами и амбициями, где-то там – у него под ногами. Вертимся, вертимся. Бесконечная малость и тщета наша, а он…

– Ваня, он не бог, а космонавт, – усмехнулся Дмитрий Ларионов.

– Катя… вас Катя зовут, да? – Водопьянов сделал изящный жест, обводя мастерскую Чеглакова, его картины. – Вы, кажется, понимаете меня. Что я имею в виду. Мы привыкли к космическим полетам. В интернете читаем на ленте новостей: стартовали, пристыковались, повертелись, приземлились. Ну, опять вышли в открытый космос, что-то там подолбали гаечными ключами снаружи. Типа «Мама – бортовой компьютер – поставь солнечные паруса». Но это же чудо! Настоящее чудо, которым надо бесконечно восхищаться! А мы привыкли к этому чуду, как к чему-то обыденному, как к поездке на автобусе! Их – тех, кто выходит в открытый космос, – мы воспринимаем уже тоже как совсем обычных людей. Но как же такое возможно? Да и они сами с нашей подачи относятся к своим деяниям как к работе! Знаете, Катя, вы сейчас смотрите на его картины. Наверное, думаете: рисует, как космонавт Леонов. Я, кстати, очень внимательно прочел книгу мемуаров Леонова. Здорово он пишет, так подробно. Все рассказывает, все эти вещи – масса информации, точность во всем. Гордость первопроходца. Все эти чрезвычайно важные с нашей земной, человеческой точки зрения мелочи: кто, как и куда, кого опередили. Все это классно. Но в глазах космоса, или… царствия небесного, как уж хотите это называть, это все так суетно! Чисто человеческая суета. Важность сиюминутная. И я был поражен тем, что там, в этих мемуарах, отсутствует самое главное.

– Что? – спросила Катя, завороженная этой горячностью, так не вяжущейся с его обликом.

– Да то, как он… человек, первое человеческое существо, земное, все это воспринял! Его эмоции! Его личная исповедь, как у Блаженного Августина! О том, как он навсегда изменился после того, что увидел и прочувствовал, оказавшись там впервые, один на один с этой бездной, бесконечностью и величием… Как он не сошел с ума?! Или сошел? Или переродился? Или что-то понял, что нам недоступно? Самое главное, ради чего все это и делал!

– Леонов, может, это словами не в силах выразить в эмоциональном плане, – сказала Катя. – Поэтому он рисует. Может, и слов таких в человеческом языке просто нет, чтобы описать его истинные чувства, когда он открыл шлюз и шагнул один во Вселенную.

– Вы считаете, что нет таких слов, чтобы это описать?

– Чеглаков тоже рисует, – тихо произнесла Катя. – Иван, чем занимаются на базе ЭРЕБ?

– Что? – Водопьянов словно на землю спустился.

– У вас там какой-то проект IT, я знаю. И вы, Дима, работаете там в лаборатории. И Чеглаков до отряда космонавтов… Чем занимаются на базе? Что изучают?

– Уверяю вас, не зеленых человечков.

– И все же?

– Донозологическое состояние человека, – сказал Дмитрий Ларионов.

– Что? – Катю отчего-то испугало это словосочетание – «донозологическое состояние».

– Никаких особых тайн нет. Да и раньше их не было. – Водопьянов сделал ему жест – ну, что ты право, брат? – Просто играли в секретность, паранойю тешили. Никаких пришельцев, никаких инопланетных вирусов на базе ЭРЕБ нет. Изучали в основном жизнедеятельность организма, механизмы психорегуляции, коррекцию, лечение. Разрабатывали различные лекарства. Космическая фармакология. В ряде случаев брали на себя рекреацию экипажей и космонавтов – когда было что-то тяжелое, когда Центр по подготовке сам не справлялся.