Буруу, остановись. Куда тебя несет?

НА СЕВЕР.

Она перевернулась у него на спине и, чуть не упав, впилась ногтями в шею. Ей было невыносимо громко. Ужасно ярко. Давление и жар обратили ее череп в стекло и били внутри железными сапогами.

Она оглянулась. Не было видно ни острова Шабишии, ни монастыря. Как только погасли последние отблески солнца, остался один кровавый океан. Выл ветер, шумело и шипело бескрайнее море внизу. И в животе у Юкико поднял холодную гладкую голову страх, проникая пальцами во внутренности. Обхватив руками шею Буруу, она прижалась лицом к его теплу. Прислушалась к отзвукам его мыслей, к опьянению, наполнявшему его вены, как у обкурившегося лотосом наркомана. И там, среди песни его сердцебиения, среди заполнившего кровь желания, она уловила подсказку. На то, что подстегнуло его, лишило его всякого разума и снова превратило в зверя, которого она встретила в лесах Йиши, рыщущего во тьме и залитого кровью о́ни.

Где-то на севере остался запах, застывший на ветру, след, который запутывался в перьях Буруу и увлекал его вперед, как молнию к медному шпилю.

Это была самка.

Самка в течке.

Отец всегда ассоциировался с неудачами.

Вот он свалился на стол с бутылкой в руке, весь провонявший застарелым потом и спиртным. На стене за ним висят медали – яркие ленты, потускневшая бронза, выгравированные кандзи «Доблесть» и «Жертвенность».

Пустые глаза на распухшем, покрытом солнечными ожогами лице, нити слюны на бороде. Уродливая культя вместо руки, искалеченное предплечье, покрытая потом кожа. Волосы, как у чучела в поле без ворон, опущенные под тяжестью сожаления плечи. На костяшках пальцев – корки шрамов от укусов матери.

За землей нужен уход – она гибнет, а он напивается до беспамятства и винит погоду, кровь, что течет в нем, богов, войну. Но только не себя.

Себя – никогда.

– Где ты был, Йоши? – рявкает он.

Мальчик весь в поту, очки покрыты пыльцой, кожа в волдырях после целого дня на солнце. Он даже не успел умыться, выпить воды, а это уже началось.

– А как ты думаешь? – Йоши протягивает руки, под ногятми у него черная грязь.

– А теперь в город попрешься, да? – заплетающимся языком произносит отец. – Шляться со своими хорошенькими дружками? Думаешь, я не знаю, чем ты занимаешься? И с кем?

– Кто я и чем занимаюсь – мое дело.

– Ведешь себя как низкородный мусор, ничего больше от тебя и не дождешься.

– Ты это точно знаешь, да, папа?

– Я кое-чего добился в этой жизни, маленький говнюк. Я был солдатом. Героем. Хоть я низкородный. – Он машет рукой на стены. – Я доказал этим ублюдкам кицунэ, что значение имеет не то, какая кровь течет в жилах человека. А то, какое сердце бьется в его груди.

– Боги, за что мне это…

– Ты уже достаточно взрослый, – сквозь зубы цедит отец. – Пора повзрослеть. Будь мужчиной. Будь солдатом.

– Расскажи мне еще что-нибудь, папа. Расскажи мне всё о человеке, каким я должен быть.

– Следи за языком. – Он, покачиваясь, встает и делает несколько неуверенных шагов – стандартная ежедневная программа. – Ты ведешь себя как баба, и я буду относиться к тебе как к бабе.

Мать Йоши на кухне. Стоит, опустив голову и зажмурив ярко-голубые глаза. Возвращается с полей Хана, одетая в изношенную до дыр одежду, покрытая пыльцой лотоса. Она стягивает на шею очки и тревожно смотрит то на отца, то на брата. Йоши видит выражение ее лица. Страх. В ее глазах – ужас, который омрачает ее жизнь каждый ее день. У двенадцатилетних девочек не должно быть таких глаз.

– Глотни еще, герой войны, – говорит Йоши. – Похоже, ты не допил.

Мужчина шагает к нему. И тут к отцу бросается Хана и начинает умолять его успокоиться. Его цветочек, его девочка. Единственная, кого он любит. Единственное, что объединяет отца и сына, несмотря на кровь, пролитую за все эти годы. Она не сдвинет его ни на фут, ни на дюйм. Но всё же она пытается. Она каждый раз пытается.

Йоши поднимает кулаки.

Он не выиграет. Отец крупнее. И раз в семь злее. Но Йоши день ото дня становится сильнее. Быстрее. А отец – толще, медленнее и пьянее. День ото дня.

Йоши не выиграет. Не в этот раз.

Но скоро.

* * *

Предрассветную тишину нарушали быстрые шаги, эхом разносившиеся среди удушливого мрака улиц Кигена, по которым крались два человека, отбрасывая перед собой длинные тени. Они пробирались по разбитым булыжникам, сквозь завесы из дыма лотоса и запаха пота – две темные мужские фигуры. Лица их были закрыты черными платками, на головах – широкополые шляпы, на плечах – темно-серые плащи для защиты от осеннего холода. Они шли по пустым переулкам и разбитым дорогам, слушая, как глашатаи Гильдии выкликают Час Феникса. И совсем не думали о комендантском часе, объявленном даймё, как Богиня Солнца не думает о Боге Луны.

Хида топал впереди. Он был приземист, на широком плоском лице хлопали поросячьи глазки, а уши так сильно деформировались за годы кулачных драк, что напоминали дополнительный комплект костяшек пальцев, прилаженных по бокам головы. Следом за ним шел Сэйми. Он был выше ростом и сухопар. Вместо зубов у него торчали крошащиеся желтые пеньки. Резко очерченные скулы и подбородок выдавали в нем животную хитрость человека, рожденного в сточной канаве. Оба несли по сумке, в которых звякало, и по деревянной дубинке тецубо, усыпанной толстыми железными шипами. Оружие было покрыто пятнами с темные подтеками, которые только простак спутает с лаком.

Где-то вдалеке завывал снедаемый похотью кот: одинокий крик, который практически невозможно услышать в Кигене в эти ночи. Стая крыс-трупоедов навострила уши, будто они услышали звонок, приглашающий их на обед. Сверкнув глазами и искривленными клыками, они метнулись прочь сквозь удушающий смог.

– Трое железяк говорят, что достанут его, – сказал Сэйми.