Тося замотал головой:

– Не пойдет, командир. Звание уж больно низковатое…

– Тося…

– Ну, хоть штурмбанфюрером![31]

– Черт с тобой…

– Шайтан со мной! – жизнерадостно откликнулся Данилин.

– Шагом марш!

– Йаволь!

* * *

Стоянка чабанов не сразу была опознана, представляя собой невысокие стены, сложенные из камней, к которым приткнулись хижины. По запакощенному двору бродили несколько овец, но больше всего было видно следов лошадиных копыт.

Навстречу разведчикам вышли чабаны в живописных нарядах – с ножами у пояса, зашитые в бараньи куртки, с широкою черною перевязью через плечо, на которой в футляре хранились молитвы, славившие Аллаха, обутые в буйволовые сандалии, в остроконечных бараньих шапках, глубоко надвинутых на голову.

Обгоняя пастухов, выбежали здоровенные псы, гавкавшие гулко и басисто.

– Мир вам, – громко сказал по-татарски Боцман. – Мы следуем за своими друзьями, что стали… хм… невольными суруджи[32] для десятка детей большевиков. Не дадите ли приют коням и всадникам?

Чабаны переглянулись, и вперед вышел старший – седой дед с колючим взглядом.

– Кто ты, гость? – спросил он голосом, на удивление твердым.

Боцман усмехнулся.

– Зовут меня Селим Гирей, – медленно проговорил он. – Надеюсь, что вскоре не стану скрывать, кто я.

Старик забеспокоился:

– Как звали твоего деда, уважаемый?

– Девлет Эминович.

Чабан вздрогнул и отвесил низкий поклон. Было заметно, что отвык он давно кланяться, ибо не стало над ним господ, но душа раба будто ждала прихода хозяина – и дождалась.

– Проходи к огню, Селим-хан, и не побрезгуй нашим угощением.

Боцман милостиво кивнул, спешился и небрежно передал поводья пастушонку.

Сработало.

Могло, конечно, случиться и так, что пастухи были нормальными колхозниками… Нет, не могло. Не стали бы похитители рисковать, подъезжая неизвестно к кому. Эта стоянка лежала на их пути. Осталось узнать, куда он ведет дальше.

«Хан» и его «свита» проследовали в самую большую хижину. Расселись на кошмах, на сырых шкурах забитых овец, на потниках и седлах.

От разведенного костра ощутимо тянуло теплом. Огромные плоские котлы с овечьим молоком стояли на огромных таганах по сторонам костра – это варился сыр.

Молодой чабан живо приготовил лепешки, другой стал спешно нанизывать мясо на шампуры.

Боцман оглянулся – на него повеяло давним детством. Кругом них, по стенам и углам, на полках стояла и висела незатейливая пастушечья посуда, лежали стопки свежего каймаку – жирных маслянистых пенок с овечьего молока, а в кадке плескался катык, разведенный водою, – кислое молоко, которое пастухи пили, как квас.

Гиреев очень спешил, но и виду не показывал, что торопится – сидел, развалясь, ожидая, когда дожарится мясо. Марьям, как и подобает настоящей подруге батыра, готовила чай в глиняном кувшине, и у нее это неплохо получалось.

Наконец старик подал на маленький столик чашу со скворчавшим мясом.

Боцман взял пальцами поджаренный, пахучий кусочек, попробовал и кивнул: якши!

Мясо и впрямь удалось – нежное, мягкое, оно ничуть не отдавало бараниной, чей привкус Селиму не нравился никогда.

– Скоро ли прогонят большевиков, Селим-хан? – почтительно спросил старик.

– Скоро, – важно ответил Боцман. – Немцы уже в Крыму. Большевики еще сопротивляются, но им не устоять против доблестной германской армии. Советы будут сметены!

Чабаны уважительно зацокали языками: ай, хорошо сказал!

Разговор велся неторопливый, Селим как будто и не участвовал в нем. Так, разве что отвечал будущим «подданным» на их вопросы. Но отвечал так, что пастухи поневоле раскрывали свои мелкие секреты.

Старик дважды упомянул Ахмеда Аблаева, сына фабриканта, который вел отряд аскеров, конвоировавших детей. Этот герой степей, этот мужественный воин Аллаха не побоялся «сразиться» с дюжиной мальчишек и девчонок, с тремя девушками-вожатыми и одним парнем-очкариком, занимавшим хлопотную должность старшего пионервожатого.

– Ахмед-эфенди увел всех на старую дачу своего деда, городского головы Бахчисарая, – выкладывал старик, гордясь, что посвящен в дела таких больших и уважаемых людей.

– Это далеко? – с неудовольствием сказал Боцман. – Я провожаю важного гостя из самого Берлина, который тайно прибыл сюда для встречи с Ахмедом-эфенди.

Селим с достоинством поклонился Тосе, и тот надул щеки.

– Это совсем недалеко, – всполошился чабан. – Ваши кони отдохнули и донесут вас до места засветло!

– Тогда мы отправимся в путь.

– Иншалла!

Дорогу до старой дачи даже выспрашивать не пришлось, чабан сам объяснил, как туда добраться. А когда Боцман сунул ему пару рейхсмарок в оплату за гостеприимство, старик едва не расцеловал мятые бумажки – Марьям не удержалась, скривилась.

* * *

Кони и впрямь набрались сил – топали бодро. Боцман внимательно смотрел по сторонам. Нет, он не высматривал врага, его интересовали те приметы, что оставляли за собой пионеры или их вожатые. И углядел-таки.

Неясно, останавливались ли здесь конвоиры и их подконвойные, но пионерский галстук алел между корней засохшей сосны.

– Ага!

Спрыгнув, Селим быстро поднял галстук, по старой привычке проверив, не ловушка ли это. Но нет, ни гранаты, ни иного сюрприза не наблюдалось.

– Третий, – сказала Марьям.

– Йа, – кивнул Тося.

– Вперед, – заключил Боцман, вскочив в седло.

Дорога уводила вниз, по глубокому каньону, где среди камней журчал ручей. Это была именно дорога, вернее, натоптанная тропа – копыта лошадей выбили траву, отбросили камни с пути.

Каньон вывел в лес, но в тени сосен оказалось не зябко, а куда теплей, чем на ветреной яйле.

Местность становилась все живописнее – по бокам поднялись в небо отвесные скалы, подножия которых курчавились в зелени, а потом дорогу преградила полуразрушенная стена, сложенная из камней. Ворот не было, одни петли торчали из кладки, а дальше, за разросшимися садовыми деревьями, проглянули развалины большого дома.

Его левое крыло сохранило первый этаж, стены второго поднимались до подоконников несуществующих окон, а справа громоздились одни обломки и обугленные стропила.

– Осторожно, – негромко сказала Марьям.