Она чуть не заплакала от возмущения и злости на себя и свою слабость, но даже эта злость не смогла до конца прогнать дрожь желания.

Беспомощность, уязвимость и сладостное возбуждение. Она никогда не чувствовала подобного.

— Чуть не забыл… — Он вынул шпильки из прически, и не сдерживаемые более ничем волосы упали черной мантией, укрыв ее спину и ягодицы.

Коварная улыбка мелькнула на лице мужчины.

— Я запер магией дверь, но не накладывал полог безмолвия. Так что тебе придется молчать. Считай, это тоже часть наказания.

Она не успела спросить, почему придется. Его руки легли на грудь Мии, и она застонала. Сначала тихо, а потом все громче.

Такухати гладил ее медленно, дразнясь, и этих ласк не хватало, было мало, слишком мало. Кончики его пальцев скользили по нежной, отливающей перламутром коже, то чуть надавливая, то едва касаясь. Горели щеки, пылало лицо и тело там, где мучитель дотрагивался до Мии. Хотелось еще, хотелось больше. На каждом вдохе враз ставшая мокрой веревка натягивалась и терлась внизу, усиливая желание до совершенно нестерпимого. Мия кусала губы, чтобы не выдать себя, но стоны все равно прорывались. Она вскрикивала и вздрагивала от ужаса при мысли, что кто угодно может пройти мимо и услышать, а то и подсмотреть, что с ней делает Такухати.

Каждый ее вскрик вызывал на лице мучителя самодовольную улыбку, при виде которой Мие хотелось ударить его кинжалом. И она снова стонала, раздираемая злостью, вожделением и стыдом.

Ей хотелось, чтобы он сгинул, исчез, провалился, сдох, умер…

И чтобы он сейчас погладил ее там, ниже, где давила веревка, вызывая жаркие волны по телу. Чтобы прижал к себе, вошел, взял, не спрашивая согласия…

Словно отзываясь на второе желание, он ее поцеловал — намеренно грубо, властно, прижимая к себе беззащитное гибкое тело, и простонал ей в губы:

— Ты прекрасна!

— Я вас ненавижу, — всхлипнула Мия. Она тяжело дышала, от возбуждения кружилась голова и мутились мысли. Кого она ненавидела в этот момент? Его за то, что он делал? Или себя за то, что получала удовольствие, сама того не желая?

Он навис сверху, взглянул в ее запрокинутое лицо, тоже тяжело дыша, и Мия вдруг поняла, что он едва сдерживается, чтобы не нарушить собственное слово. Столько голодного вожделения было в его взгляде, что ей стало жутко.

— Тебе нравится! — хрипло выдохнул он и снова едва ощутимо провел пальцами по ноге вверх от коленки, лаская кожу с внутренней стороны бедра. И остановился, чуть не дойдя до того места, где обвязка врезалась в нежную плоть.

— Нет!

Опровергая собственные слова, она чуть раздвинула ноги, чтобы ему было удобнее. И громко застонала, потому что он потянул веревку вверх, болезненно и сладостно надавив на ту самую точку.

Целуя и поглаживая нежную кожу, он спустился к груди. Прикусил дерзко торчащий сосок.

— Ты такая сладкая!

— Пожалуйста, не надо, — прорыдала Мия, чувствуя, как губы и язык ласкают второй сосок, а руки поглаживают низ живота, снова тянут и отпускают веревку…

— Хочу тебя! — Он стиснул ягодицы девушки, чуть приподнял ее за бедра, вжимая в свое тело. Сквозь одежду Мия почувствовала напряженный член и вздрогнула.

Веревка натянулась на вдохе. Мужчина прижал к себе девушку, впился в губы поцелуем, глуша стоны, в то время как его пальцы гладили, мяли и терзали ее тело.

Обездвиженная, плененная, связанная, она могла только стонать в полуоткрытые губы под умелыми и безжалостными ласками.

И злость отступила. Ушло негодование на собственную беспомощность и податливость, осталось только смешанное со стыдом наслаждение. Сейчас Мия ничего не могла сделать, от нее ничего не зависело. Она расслабилась, доверяясь, полностью отдаваясь его ласкам, признавая право мужчины сейчас распоряжаться ее телом и делать с ним все, что пожелает. Если бы он сейчас захотел овладеть ею, Мия не стала бы кричать и умолять его остановиться.

Изнемогая от удовольствия и желания, она вдруг поняла, что наказание было взаимным. Акио Такухати хотел ее, и только стальная воля генерала не позволяла ему нарушить собственное слово и взять девушку.

— Тебе хорошо? — спросил он на ухо, пока его пальцы, чуть сдвинув в сторону веревку, ласкали и мучили Мию внизу.

Она тяжело дышала и вскрикивала. Один из пальцев проник в ее тело — неглубоко. Два других пощипывали и гладили чувствительную горошинку между ног.

— Скажи это, Мия!

— Да-а-а, — простонала она. — Хорошо-о-о.

Стыд от этого признания стал последней каплей. Мия вскрикнула, выгнулась в его руках. По телу прошла блаженная дрожь, внизу живота скрутило сладостно-приятной судорогой, и на несколько мгновений стало так хорошо, как не было никогда в жизни.

Когда наслаждение отступило, на нее обрушился стыд и ужасающее чувство вины перед Джином. Как она могла получать удовольствие с другим мужчиной, если любит самханца, если поклялась уехать с ним? Или она действительно шлюха, которой все равно, где и с кем?

Мия почувствовала себя такой испорченной, такой грязной. Начали затекать вздернутые руки. Ощущение пут на теле больше не возбуждало. Скорей бы сорвать с себя эту гадость!

Когда нож перерезал веревку над ее головой, Мия бессильно опустила руки. Хотелось заплакать, но не получалось.

Такухати обнял ее и коснулся губами виска.

— Что случилось, лучшая ученица? Разве тебе не понравилось? — Будь на его месте кто-то другой, девушка подумала бы, что в его голосе звучит неподдельная тревога.

Мия не ответила, остро переживая свое предательство по отношению к Джину. Такухати снял веревки с ее тела и укутал в кимоно, но это не вызвало в душе девушки никакого отклика. Она отметила это равнодушно, как могла бы отметить, что идет дождь.

— Скажи что-нибудь!

— Если наказание закончено, я пойду, — выдавила Мия, не поднимая глаз.

Он выругался, используя слова, о смысле которых Мия могла только догадываться.

— Иди!

Тяжело дыша, директор наблюдал, как она собирает разбросанную по полу одежду.

Сорочка торчала из-под кимоно, узел пояса съехал набок. Расхристанная, с распущенными волосами, Мия выскочила наружу. Добрела, почти не видя, куда идет, до заднего двора, забилась в щель между зданиями и там расплакалась.

На улицах Тэйдо было людно. Сновали торговцы, спешили куда-то столичные жители, слонялись мальчишки в лохмотьях. Из распахнутых окон тянуло аппетитными запахами лапши и жареного риса.

Едва ли кто из горожан обратил внимание на низкорослого последователя учения Будды в заношенном сером кимоно и надвинутой на лицо шляпе. Монах ловко лавировал в толпе и временами оглядывался, словно сверялся, туда ли идет. Убеждался, что туда, и продолжал путь.