Ну, будь здоров.

Привет домочадцам и ледактырю Володе[62].

Нехай он шлет книжку и побыстрее читает рассказы.

Жму руку. Виктор».

1956 г., Чусовой.

«Дорогой Володя!

Ждал я ждал, когда у меня появится настроение дорабатывать „Чижики“, и не дождался. Своим наплевательским отношением к рукописи вы, очевидно, надолго убили во мне охоту дорабатывать этот рассказ. Думаю, для того, чтобы согласиться со мной, тебе надо представить себя на месте того автора, которому пришлют его рукопись в таком виде…

Говорю все это, может быть, и грубо, но, как всегда, прямо. Желаю, чтобы начало этого письма ты зачитал членам своей редколлегии.

В наказание же за ваши грехи я посылаю вам новый многотрудный рассказ „Месть“ и фельетон для раздела сатиры. Первых экземпляров нет дома, где-то братцы читают, а потому шлю вторые. Вообще-то, мне нужно было встать в оскорбленную позу, но я надеюсь, что случай с моей рукописью был единственный и последний. Губить в авторах их добрые побуждения неряшествами нельзя, за каждой рукописью стоит труд человека, и не всегда праздный труд. Ты это понимаешь лучше меня и, думаю, не возьмешься опровергать мои доводы или, тем более, обижаться на них.

Я сейчас, несмотря на болезнь, много и упорно тружусь над романом. Чего у вас нового? Жму руку. Виктор».

1956 г., Чусовой.

«Добрый день, Володя!

Как ты там живой? У тебя ли еще пребывают гости? А я, брат, после всех треволнений при обсуждении захворал, с головой сделалось хуже, и до сих пор ничего не делаю. Работать хочется здорово, а не можно, хоть зубами… Читать тоже нельзя, но удержаться не могу и читаю, отчего голове лучше не становится. Надо было использовать это, зря пропадающее время на поездку в колхоз, а мне почему-то не шлют из союза ни обещанной командировки, ни денег. Обещали прислать следом за мной, а вот уже скоро месяц, и ничего нет. Я не выдержал и написал письмо Рождественской с просьбой объяснить, что сие значит, но и она отмалчивается. Ты не в курсе дел, а? Если да, то черкни, отчего такая задержка. Без поездки же в колхоз мне за рукопись приниматься невозможно, и, если с командировкой там ничего не получилось, пусть они душу не томят. Я буду тогда сам что-нибудь изобретать. Мне тут, правда, присылали кус из Свердловска, — за очерк 40 % и 60 % за рассказ, который они взяли в детский сборник (очевидно, „Тольку“), но, будучи невыдержанным от природы, я эти деньги растрес в течение суток: послал немного отцу, который вот-вот должен нагрянуть, раздал долги, и все. При желании можно было, конечно, выкроить на поездку, но я понадеялся и теперь сижу на мели. Очерк в „Смене“[63] тоже что-то тянут, не печатают. Возьмут да раздумают. Им что, никакого урону, а мне таковой сюрприз даже не по нюху будет.

Однако есть у меня и отрады. Я ведь тебе говорил, что издательство взяло переиздать „Васюткино озеро“. И они мне поставили превосходные условия, с помощью коих я думаю относительно безбедно доработать рукопись романа. Дали они мне двойной тираж и оплату как за новое произведение, словом, оплата за лист получается в три тыщи с лишним. Такой „дерзости“ я от них не ожидал, знаю, что все это сделано для того, чтобы я смог дотянуть книжку, и таковая чуткость меня многому обязывает. Вот почему надо поспешить в колхоз.

Еще раз прошу, шевельни там Петровну[64], узнай, в чем дело, а дело, по-моему, в ней.

Ну ладно, бывай здоров, привет Володе Александрову и Андрюхе[65], а также твоему немалочисленному семейству. Чего нового?

Жму крепко руку. Виктор».

1956 г., Чусовой

«Володя!

Только запечатал тебе письмо, является почтальон и вручает от тебя пакет. Распечатываю письмо, вычеркиваю вопрос насчет рассказа[66] и больше ничего не меняю, хотя твое письмо и прояснило некоторые мои вопросы насчет конференции. Я думаю, мы о ней поговорим подробней при встрече. Спасибо тебе, Володя, от души за искреннюю оценку рассказа. Ты настоящий товарищ… Ведь на таких вещах легко споткнуться и уйти в сторону. Будем считать, что я написал ее не зря. Ведь даже неудачная вещь многому учит. Иногда, пожалуй, больше, чем удачная. Лишний раз это меня убеждает в том, что надо поменьше выдумывать. Ведь моя биография — это кладезь, который едва ли за жизнь вычерпаешь. Она и должна быть источником дальнейших трудов. Вот и будут следующие рассказы называться „Паренек с…“ и „Озорники“ (о моем товарище детства), и вообще, мне надо писать больше о ребятах. В этом я убедился, работая над романом[67]. Моя стихия — быт, семья, ребятишки. Производство не для меня. Да! О Ковырзине я написал, назвал эту вещь „Коршуном“ и отправил в „Огонек“. Пока ответа нет. Бувай. Виктор».

Май 1956 г., Чусовой.

«Дорогой Володя!

Сегодня приехал из Лысьвы и сыскал извещение на перевод в ящике на полтораста рублев. Понял, что от вас очень кстати эти карбованцы. Спасибо. Сие событие послужило поводом к написанию сего письма.

Живу я неходко. Дела двигаются плохо. Что-то очень нерабочее настроение. Или наступила „пора серенад“, как это отметил небезызвестный Андрюха[68], или надвигается рабочий сезон, только не пишется и баста! Подготовил, правда, „Васюткино озеро“ для отправки, по вашему совету, в Москву, и все.

Володя, был тут без меня Балахонов[69] и довел до сведения моей Марьи такие новости: в издательстве денег нет, и будут лишь 10-го июля. Я вот что тебя прошу. Пусть Володя Александров узнает, сколько мне придется получить всего и за очерки, и из сборника сатиры, и сообщит, когда это можно сделать, т. е. получить гроши, или сообщи ты. Мы бы с Марьей тогда поехали в Молотов получить гроши… а то ждать перевод, потом собираться и прочее, так, пожалуй, ни грошей, ни времени не останется.

Между прочим, если не смотрел картину „Папа, мама, служанка и я“, — обязательно посмотри вместе с Володькой. Картина эта из числа грустных комедий на бытовую тему, которые умеют мастерски делать французы и, увы, совсем разучились делать наши. Правда, тут некоторым не нравится она, потому что, как и всякая французская картина, она немножко скоромная, да мы ведь великих постов тоже не признаем, хотя подчас и стараемся делать вид, что причастны к лику святых. Ну, будь здоров.