– Но она уже прошла, а жизнь продолжается, – погладила его по руке бабушка. – И надо хорошо жить, счастливо и радостно. Стараться, по крайней мере.

– А мы постараемся, – оптимистично пообещал внук, грустно улыбнулся и неожиданно спросил: – Все хотел спросить: почему ты мне не говорила о Марьяне, о ее присутствии в твоей жизни?

– А специально, – хитро усмехнулась Глафира Сергеевна. – Хотела, чтобы, когда вы встретитесь, ты увидел ее впервые, как незнакомую девушку, и оценил без предвзятости. Так намного интересней, да и человека видишь более ясно. Думаю, она произвела на тебя впечатление.

– Можешь не сомневаться, – усмехнулся Вершинин.

– Вот и хорошо, – кивнула бабушка и махнула ему рукой, явно устав. – Ты иди, Гришенька, а я полежу, отдохну и подумаю.

– Только обещай мне, что никаких приступов, – строго потребовал он.

– Да не будет, не будет, – пообещала она чуть ворчливо.

Григорий наклонился, поцеловал бабушку в щеку и вышел из комнаты. Из гостиной доносились растревоженные голоса, что-то активно обсуждающие. Вот туда он точно не пойдет! Ну их, понимаешь, как говаривал известный политический деятель, на хрен! Пусть между собой разбираются, а он…

А он собирался отправиться на соседский участок, имелись у него некоторые вопросы и разговор к девушке Марьяне и… и просто потому еще, что его неодолимо тянуло к ней.

Неодолимо! И он полностью отдавал себе в этом отчет.

Григорий Павлович свернул поспешно в другую сторону от гостиной, пока его не перехватили, и прошел в кухню, где хлопотали Женя и его мама Елизавета Викторовна.

– Ну, как она там? – спросила встревоженно мама.

– Да ничего, ты знаешь, держится молодцом, – поделился Григорий и попросил: – Ты присмотри за ней, ладно?

– Да присмотрю, не волнуйся, – ответила Елизавета Викторовна и поинтересовалась: – Ты куда-то собрался?

– Пойду прогуляюсь, может, кого из друзей поселковых навещу, – туманно ответил Григорий.

– Тебя там родня ждет, – улыбнулась ему мама и сообщила: – С нетерпением. Каяться намерены. Отца уже оккупировали покаяниями пьяненькими слезными, а я вот сбежать смогла.

– На фиг! – решительно отверг Вершинин возможность общения с родственниками. – Я на променад вечерний. Если задержусь, не волнуйся, значит, с кем-то встретился. Ключи от дома у меня есть.

– Иди, проветрись от страстей, – напутствовала она сына, обняв рукой за шею, он послушно наклонился, давая ей возможность поцеловать себя, чмокнул в щеку и вышел.

Вот и закончился этот суматошный и перенасыщенный событиями день, уступая место сумеркам, остужающим землю и бушевавшие человеческие страсти легкой прохладой и предвещанием черной ночи, которая покроет и успокоит все.

В призрачной сумеречной полутьме одинокая лампа над столом в летней беседке на соседском участке казалась чем-то притягивающе уютным, обещающим защиту и радость встречи, возможность спрятаться, отгородиться от всего тягостного, как маяк для измученного путника, заблудившегося в ночи.

И Григорий пошел на этот маяк, с легким сердцем отдаваясь его призыву.

В беседке Марьяны не было, лишь на столе стоял пузатый фарфоровый чайник, разрисованный диковинным рисунком, прикрытый сверху расшитым узором полотенцем. Над длинной массивной столешницей горел только один из четырех плафонов, стилизованных под жестяные абажуры уличных ламп годов сороковых, спускавшихся на длинных шнурах, но его света вполне хватало для освещения и создания именно этого неповторимого ощущения защиты и уюта, вызывавшее нечто первобытное, наверное, то чувство, что создавал в наших предках горящий костер.

И неожиданно из обступавшей тьмы, набирающей силу, в обережный круг света вошла Марьяна, как продолжение мыслей Григория о прошлом и об этом удивительном внутреннем состоянии – когда в ночи ведет, обещая защиту, спасительный для души и тела свет.

– Привет, – поздоровался он, рассматривая девушку.

Она переоделась из праздничного наряда, в котором была на банкете, в длинную юбку и широкую рубаху в русском стиле, и это одеяние делало ее тихое появление из темноты еще более загадочным и мистическим, словно она пришла из неизвестного прошлого.

– Как Глафира Сергеевна? – спросила девушка с нотками тревоги в голосе.

– Нормально, – заверил ее Григорий. – Легла отдыхать, но в общем в порядке, – и усмехнулся, напомнив ее же слова: – Сердечным приступом не баловалась.

– Это хорошо, – кивнула Марьяна и призналась: – Я очень за нее волновалась. – Затем указала на чайник, предложила: – Чай будешь? Травяной. Только заварила.

– С удовольствием, – принял предложение мужчина.

Марьяна достала из буфета большие чашки с такой же замысловатой росписью, как и на чайнике, поставила одну перед гостем, другую для себя, по другую сторону стола, и разлила в них чай из чайника, сразу же распространившего вокруг тонкий приятный аромат трав. Водрузив чайник на подставку, девушка села на свое место, взяла кружку и только тогда посмотрела на него и спросила:

– Чего ты пришел?

– Поговорить, – ответил Григорий, делая осторожный, пробный глоток чая.

– Думаю, я сегодня не самый лучший собеседник, – несколько холодно предупредила девушка.

– Вкусный чай, – похвалил Вершинин и сделал еще один глоток. – Прямо очень вкусный! – Он посмотрел на нее. – Я понимаю, ты перенервничала сильно.

– Я не столько перенервничала, сколько не смогла удержать равновесия и спокойствия и отреагировала эмоционально слишком сильно. Вон взялась морализировать, родственников твоих обвинять. А это неправильно.

– Ну, почему неправильно, – пожал он плечами. – Ты очень мягко с ними общалась, можно сказать: нежно.

– Да все это глупости, – нахмурилась Марьяна. – Какое я имею право их судить и обвинять в чем-то? «Осуждение – это роскошь для пассивного наблюдателя», – сказал кто-то из умных людей. Это всегда гордыня, ведь любой, кто осуждает другого человека за какой-то проступок, чувствует себя лучшим, более праведным, чистым. Мол, вот я какой хороший, а ты, соответственно, плохой. Я не о преступлениях против человека, таких как убийство и иные страшные гнусности говорю, а о бытовом, обыденном осуждении. Вот что я твоим родным взялась предъявлять?

– Да ты особо и не предъявляла, – возразил Вершинин. – Просто напомнила, что не я, а Виталий совершил преступление, и намекнула, что моя семейка вполне могла подозревать его, но предпочла свалить все на меня.

– Ну а какое отношение это имеет ко мне? – спросила она более эмоционально. – Какое право я имею их порицать и на что-то там указывать? Это их жизнь, их ответственность за все, их ошибки и их расплата за эти ошибки. Каждый взрослый, вменяемый человек знает, что хорошо, а что плохо, и каждый делает свой выбор. Я стараюсь не давать оценок людям и их поступкам, это личное дело человека, его совести и Бога. А мне достаточно того, какие решения принимаю я. И если примеривать на себя, то я далеко не всегда уверена, как поступила бы, окажись на месте другого человека. А сегодня вот не удержалась. – Она сделала несколько небольших глоточков, поставила чашку на стол, посмотрела в нее и, вздохнув, добавила: – А потом взялась и себя корить за это, что тоже не совсем правильно: сделала что-то и сделала, значит, так надо было, что потом-то сетовать: расплачивайся да исправляй.