Читая, я иногда чувствовал на себе ее взгляд, но на что именно любят смотреть девушки, я не знал. Так, между внезапными появлениями деда, шитьем и чтением, взглядами в лицо и почти столь же выразительными взглядами в сторону, проходило время.

Ближе к вечеру дед всегда начинал нервничать. Он ходил, словно в клетке, не имея ключа. Этого времени он ждал больше всего, ведь он всегда проводил его со вдовой Остеррайхер. Всего несколько минут, но их хватало, чтобы накрыть ее ладонь своей. Он подходил к двери, выходил на крыльцо и возвращался, но однажды, в дождливый день, я сказал ему:

— Можешь идти, дедуль. Не беспокойся.

Он не спросил, откуда я знаю, что он хочет уйти, а только прошептал:

— Ты же не сделаешь ей живот, правда? — Он кивнул головой в сторону моей комнаты.

— Не сделаю, дед. Иди уже.

Он натянул сапоги и плащ, нахлобучил шляпу и ушел. Я долго ждал, прежде чем вернуться к Катице. Когда я наконец вошел в комнату, она лежала на матрасе, опираясь на локти. Теперь с кровати свисали обе ноги. Тощая, незаметная Катица вдруг превратилась в создание, завладевшее моей комнатой, моей кроватью и моими мыслями, и бежать было некуда.

Увидев, что я снова взялся за книгу, она выпрямилась и спросила:

— Что ты там читаешь?

— Одну историю, дело происходит в Америке, на Миссисипи.

Она растопырила пальцы ног, и опять мне не давали покоя ее икры.

— Что это?

— Река. Она длиннее и шире нашего Дуная.

Ее живот, который мне нельзя было делать, поднимался и опускался, а вместе с ним и все, что выше. От этого мягкого покачивания меня трясло сильнее, чем от землетрясения.

Я покинул свой пост, чтобы включить свет, когда входная дверь распахнулась и послышалась дедова ругань — румынские проклятия, каких он еще никогда не произносил. Я испугался, что это как-то связано с животом Катицы, и приготовился к обороне, но я ошибся.

— Черт подери, кондитерская закрыта! Я не был там столько дней, а теперь она закрыта. Пусто и заперто. — Он бросил сапоги и плащ в угол. — Витрины все заколочены досками, и никто не знает, где она.

— Она была еврейка? — спросила Катица.

— Конечно, еврейка, — ответил дед.

— С такой австрийской фамилией? — вмешался я.

— Мальчик мой, евреем можно быть с любой фамилией. — Он покачал головой. — Там остался только один торт, засохший.

Он ругался, пока не выдохся, потом молчал целыми днями и отказывался выходить из дому. Так продолжалось несколько недель, но потом эта история стала если не забываться, то по крайней мере отошла на второй план. Дед никогда больше не говорил о ней, и, сколько он ни пытался отыскать госпожу Остеррайхер, узнать что-нибудь о ее судьбе, все было напрасно. Постепенно он сдался.

В начале 1944 года канал замерз, за несколькими днями снегопада последовали долгие недели морозов. В некоторых местах лед был настолько толстым, что по нему можно было переехать канал на повозке, другие же оказались коварными и стали ловушкой для неосмотрительных смельчаков. Катица продолжала приходить к нам, и дед снова старался не оставлять нас одних.

Насколько я желал этого, настолько же был благодарен деду. Ведь без него мне не давали бы покоя пальцы ног Катицы, ее икры и живот. Она нередко ела с нами, и потом дед заворачивал ей остатки и еще немного в придачу.

— И все-таки, Якоб, — бормотал он, когда я возвращался, проводив Катицу до дома, — она сербка, а ты шваб. Помни об этом.

Никто из нас не заметил приезда отца в тот солнечно-синий февральский день. Он приехал на автомобиле, уместив в него все, что обычно привозил Сарело. Теперь продуктов было немного, потому что война, тоже голодная, опустошила амбары и стойла в Трибсветтере. Румынские солдаты забирали у крестьян все, что те не успели спрятать.

Отец обстучал снег с сапог у порога и вошел. Мы с Катицей сидели у меня в комнате.

— Что говорят по радио, дед? — раздался в гостиной его голос. — Проигрываем мы войну? Дома я слушаю только пластинки твоей дочери, все остальное уже не могу слышать. Шнапсу у тебя в доме не осталось? Надо согреть косточки.

Мы услышали, как дед встал и пошел в подвал, затем вернулся и молча налил отцу рюмку.

— Как дела в Трибсветтере? — спросил дед.

— Плохо. Мальчишки напялили немецкие мундиры и уехали на фронт. Теперь старики все глаза выплакали. На прошлом собрании я им сказал: «Если б вы раньше были умнее, теперь не пришлось бы плакать». И Непер с ними пошел, но уже вернулся мертвым. Я ему много раз говорил, что он слишком старый, но он всегда отвечал только, что для нашего дела никто не стар. Закинул винтовку за плечо и полез в вагон. Его сразу же в Сербии бомбой в клочки разорвало. Мы принесли его в деревню под колокольный звон, как положено. Но давай поговорим о том, зачем я приехал. Как у пацана дела в школе?

— Он хорошо учится. Учеба дается ему легко.

— Тем лучше. Где он? У меня новость для вас обоих.

Я достал из ящика школьную ведомость и пошел в гостиную, Катица последовала за мной. Отец не обратил на нее никакого внимания и протянул ко мне руку. Я дал ему ведомость, но он отложил ее в сторону. Катица осталась стоять у двери.

— Сядь, мой мальчик! — велел он. — Мне нужно сказать тебе что-то важное. Говорить буду напрямик, мне скоро ехать. Сарело живет с нами полтора года и уже разбирается во всем, что нужно знать крестьянину. В отличие от тебя, он очень способный, и я решил сделать его наследником. Тебя земля все равно не интересует, ты больше годишься для учебы и книжек.

Он взял со стола одну из книг, полистал ее и положил обратно.

— Когда ему исполнится двадцать, я назначу его управляющим. Он уже сейчас так хорошо справляется со своей работой, что его уважают и хозяева, и батраки. Я хотел тебе сказать об этом заранее, чтобы ты не надеялся зря и занимался только учебой.

Он сел, положил ногу на ногу, плюнул на свой сапог и стал начищать его рукавом пальто.

— Но ведь он просто грязный цыганенок! — вырвалось у меня.

— Нет, это не так, — твердо заявил отец.

Я посмотрел на деда, ведь если кто-то и мог за меня вступиться, то только он.

— Ты не можешь еще и вот так поступить с мальчиком. — Его упрек остался неуслышанным.

Я заплакал. Я обещал отцу, что всему научусь, что буду заботиться о нашей земле даже лучше, чем Сарело. Я умолял его, а он продолжал начищать сапоги. Наконец пробурчал: «Прямо как новые». Он встал, здоровенный мужчина, в котором больше ничто — ни сапоги, ни шапка, ни пальто — не напоминало того оборванца, что когда-то пробрался в деревню, как вор.

— Я твой сын, а не он! — закричал я. — Он просто цыган, ему место на Буге. Я донесу жандармам, кто он такой на самом деле, вот тогда посмотрим…