Да все равно они ничего не найдут.

Он был в шкафу, на третьей полке, лежал, прикрытый сверху свитером крупной вязки, темно-коричневым, с блестящей золотою нитью, которая гармонировала с тусклым блеском настоящего золота, угол подставки зацепился за кружево блузки, лежавшей ниже, и, вытянув ее наружу, отпустил, позволил соскользнуть текучим шелком на пол. Ильве машинально нагнулась, подняла, сложила и, только потянувшись к шкафу, сказала:

– Это не я! Я не брала его! Я не знала, что он здесь…

– Но он здесь, – с нажимом произнесла Лизхен, улыбаясь. Теперь она была счастлива, и отнюдь не потому, что Толстый Пта нашелся, а потому, что нашелся он в шкафу Ильве, и той теперь придется оправдываться, доказывать, что она не только не брала, но и не убивала, что это все – случайность. Или нет, не случайность, а чей-то финт, и весьма вероятно, человек, затеявший игру, присутствует в комнате и наслаждается представлением. Толстый Пта – увесистая штука и неудобная – грустно улыбался.

– Алла, Топа, вы же не думаете, что это – я? Яков, ну ты им скажи, ты же понимаешь, что это все нелепо! Да если бы я и вправду его взяла, я бы постаралась спрятать понадежнее, я бы вообще утром уехала!

– Нужно отпечатки пальцев снять, – раздраженно заметила Лизхен. – Или их уже стерли? Надо же, какая незадача! И как удобно… Раз – и нет улики.

Сомневаюсь, что она вообще была. Тот, кто затеял этот маскарад, – не идиот, уж об отпечатках подумал бы.

Алла взяла статуэтку и, оглядев со всех сторон, подтвердила:

– Да, это он. Надо Дусе сказать.

– Если она еще не знает, – Лизхен явно требовалась жертва, неважно какая, лишь бы выплеснуть поднакопившуюся злость. Что ее настолько взвинтило? То, что друг уехал и разрыв, похоже, окончателен? Или все же причина не в нем?

– Кстати, Ильве. – Она подняла со стола записную книжку, перелистнула страницы, скользнув по ним беглым взглядом, и, захлопнув, отложила в сторону. – Эта штука здесь ничего не доказывает, ни того, что ты виновна, ни того, что невиновна. Ты вполне могла сама его сюда сунуть, а потом сама и затеять обыск, сама найти и сама удивиться, а потом разыграть представление. Ты же любишь шахматы, сложная игра, многоходовая… и вполне в твоем характере.

– Лиза, не говори так! – Тонкий голосок Топы звенел от напряжения. – Это ошибка.

– Да? А что не ошибка? Яков, вы же тут у нас за следователя, скажите, что я не права?

– Права. Формально.

Вот мерзавка, явно нарывается на ссору, вопрос – зачем?

– Формально… милое слово. А вот, кстати, ты, Топочка, ведь тоже могла бы? Конечно, ты же у нас такая незаметная, беспомощная, бестолковая… такая чудесная маска, правда?

– Лиза, чего ты добиваешься? – Алла подошла к Ильве, обняла и погладила по плечу, та благодарно кивнула.

– Я? Того, чтобы хоть кто-то тут начал искать виноватых, а не невиновных!

– А может, это ты? – Топа говорила, глядя Лизхен в глаза, вид у нее был решительный. – Может, это ты Нику убила? Не из-за наследства, а из ревности, а это, – кивок в сторону Толстого Пта, – чтобы внимание отвлечь?

– Я? Из ревности? Нет, вы только послушайте, что она щебечет! Я убила Нику из ревности! Да боже ты мой, мне и ревновать? Кого? Альфонса? Типа, которого в женщинах интересует лишь одно – размер кошелька? И к кому? К безмозглой, развязной, истеричной стерве, которой и так оставалось жизни год или два? Только такая несчастная дура, как ты, могла подумать…

– Почему он уехал? – тихий вопрос Аллы прервал поток слов.

– Да потому, что понял, что ловить здесь нечего! Да он с самого начала на Дусю нацелен был, думал, очарует и будет всю оставшуюся жизнь барином, а когда не вышло, то на фига ему оставаться? Мне он не нужен!

– Тогда зачем истерить? Морщины появятся, – Ильве шагнула к Лизхен и, коснувшись лица, ласково заметила: – Ты красивая девочка, очень красивая, вот только тебе не говорили, что красота – это еще не все и иногда капризы и желания стоило бы поумерить?

Лизхен вспыхнула и, оттолкнув Ильве, вылетела из комнаты. Громко хлопнула дверь, и мгновенье спустя раздался громкий крик, грохот и звон.

Твою мать, да что творится в этом доме?

Лизхен сидела у подножия лестницы, обеими руками обняв себя, тут же рядом лежала черная туфелька с кокетливым мыском и каблучком-шпилькой, опрокинутая декоративная колонна и осколки вазы, на ней стоявшей.

– Что случилось? – Алла сбежала вниз и, присев на корточки, переспросила: – Лиза, с тобой все в порядке?

Та мотнула головой и, протянув руку, жалобно сказала:

– Вот.

На узком белом запястье параллельно вене протянулась царапина, длинная, почти до самого локтевого сгиба. Она кровила, расчерчивая кожу темными полосами, те же, скатываясь вниз, черными кляксами распускались на белоснежной шали.

– Больно?

– Шрам будет, – Лизхен завороженно смотрела на кровь и ладошку под капли подставила. – У меня голова закружилась. Я шла, шла, а она закружилась и вот… шрам – это некрасиво, да?

– Не будет шрама, царапинка тонкая, заживет, и все, – поспешила утешить Алла. – Мы сейчас перевяжем, йодом обработаем..

– Не хочу йода, он жжется.

– Тогда зеленкой. Давай, Лизонька, подымайся, туфельку надень.

– Голова кружится… совсем-совсем кружится.

Алла и Ильве переглянулись. Так, похоже, пора вызывать «Скорую». Лизхен вдруг тяжело задышала и, громко всхлипнув, обмякла.

– Ильве, звони врачу, а вы показывайте, куда ее уложить.

Шаль соскользнула содранными крыльями, широкие же рукава, наоборот, упали до самых пальцев, прикрывая полученную рану, головка удобно устроилась на плече, касаясь шеи горячим лбом.

– Что с ней? Она отравилась? – Топа и Тяпа крутились под ногами, не споткнуться бы, а то хорош буду, спасатель.

– А у нас, наверное, бинта нету, – заметила Алла. – Сюда кладите, на кушетку. Как вы думаете, если пока шалью перевязать? Она все равно испорчена.

– Ах-хх, – ресницы дрогнули, губы Лизхен искривились, выдавая обиду, а в синих глазах мне почудилась… злость? Пожалуй, что да. – Голова кружится, наверное, я тоже, как Ника… я не хочу умирать.

– Да врет она все. – Ильве стала в изголовье и положила руки на спинку кушетки, длинные ногти примяли обивку, костяшки пальцев выделились белыми пятнышками. – Врет и не краснеет… актриса. Талант.

– Ильве, это чересчур.

– Чересчур, Алла. Чересчур все театрально, чтоб на самом деле быть. Ну да, бедняжка упала, разбила вазу, порезалась и теперь разыгрывает умирающую лебедь.

– У меня кровь идет! – капризно заметила Лизхен.

– Царапина.