* * *

Она сидит дома уже несколько дней. Уже тысячу раз она набирала номер Алессандро, но его телефон не подает признаков жизни. Линда пересмотрела выпуски новостей на всех доступных каналах, но это только усилило тревогу: вестей не было.

«К сожалению, – всякий раз повторяют ведущие с невыносимым спокойствием, – органы власти, занимающиеся расследованием (да какое им дело до такого неудобного репортера, как Алессандро, думает Линда), все чаще склоняются к версии об убийстве».

Боже, это ужасно! Кто знает, куда его бросили! Она не может избавиться от мыслей, они все крутятся в голове. Линда не перестает терзать себя: изменилось бы что-нибудь, если бы она уговорила его не ехать? Заставила бы опомниться, подумать, какой опасности он подвергает свою жизнь? Изменилось бы что-нибудь, черт побери?

Нет, конечно же, нет.

Такой упрямый идеалист все равно поступил бы, как считает нужным. Но это не облегчает ее совесть и не помогает избавиться от бессилия, которое не дает ей больше ни о чем думать.

Томмазо звонил ей несколько раз в день, но она ни разу не ответила. Линда вообще никому не отвечает, даже дяде. Ей хочется побыть одной, погрузиться в свою печаль. Она перестала работать. Уже неделю не ходит в студию, не объяснив Бози причину своего отсутствия. Она чувствует жуткую апатию, глубокое разочарование, причиняющее ей почти физическую боль. Даже перемещение по дому с кровати на диван или на кухню приготовить кофе – единственное, что она могла в себя запихнуть, – кажется ей титаническим трудом. С ней никогда прежде такого не случалось. Никогда.

Жизнь утратила свои краски и наполнилась отчаянием, которое не отпускает ее. Сегодня утром она проплакала четыре часа. Эти слезы причиняли ей боль, но она не пыталась их сдерживать.

Сейчас уже почти три часа дня, она ложится на диван. Ей холодно, в желудке пусто, голова тяжелая, в сердце – комок спутанных и противоречивых чувств. Линда берет плед в ромбиках, заворачивается в него, свернувшись в позе эмбриона. Она думает об их последней встрече, о том внезапном поцелуе в аэропорту. Этот фильм, который крутится в ее голове вот уже несколько дней, невероятно мучителен. Ей хочется найти пульт и переключить канал, перенестись в какое-нибудь другое место, исчезнуть отсюда и оказаться в крепких объятиях Алессандро.

Поток ее мыслей прерывает звонок в дверь. Линда понятия не имеет, кто это может быть, и не собирается открывать. Не хочет, чтобы ее видели в таком состоянии и тем более – разговаривать с кем бы то ни было. Молчит и лежит, как неживая, телевизор – ее единственный спутник в эти дни – работает без звука.

Но тот, кому она понадобилась, – упрямый тип, потому что звонит все настойчивее.

– Линда, открой!

Это Томмазо. Он приехал за ней. Она впервые слышит, как он кричит.

– Пожалуйста, открой, я с ума схожу! Что с тобой, как ты?..

Линда садится, голова у нее кружится, она не знает – встать или снова лечь.

– Я знаю, что ты дома, – не отступает Томмазо. – Открой, я приехал к тебе. Я ни о чем не прошу – только увидеть тебя и убедиться, что ты в порядке.

Линда, завернутая в плед, медленно плетется к двери. У нее нет сил сопротивляться. Словно на автопилоте, она открывает дверь и впускает его. Томмазо крепко обнимает ее, ничего не говоря, хотя уже все знает. И Линда на какое-то мгновение расслабляется в его объятиях. Потом снова заворачивается в плед и идет на диван.

Томмазо – за ней. Он никогда не видел ее такой – она полностью изменилась. Вид у нее убитый. Вся энергия, ее неповторимая женственность, которая всегда была ее изюминкой, исчезла за стеной боли.

Томмазо садится на краешек дивана. Он гладит ее по голове, с теплотой смотрит ей в глаза.

– То, что произошло, – ужасно, но тебе нужно прийти в себя.

– Но как? – из ее опухших глаз снова текут слезы. – Как мне себя простить? Это я позволила ему уехать, отвезла в аэропорт! Скажи, как я могу прийти в себя, если я не знаю, что с ним! Как его… – она не может произнести вслух это слово, чувствуя, что задыхается, – …убили?

Томмазо наклоняется к ней, прижимает к своей груди, массирует спину, отчего Линда начинает всхлипывать еще сильнее.

– Не хочу в это верить! Я не могу думать о том, что он погиб.

– Так не думай. Нет никаких доказательств, что это произошло. – Томмазо хочется ее встряхнуть. – Поверь мне. Я таких дел много повидал.

Линда приподнимает голову.

– Думаешь, он еще жив?

Она трет глаза, проводит тыльной стороной руки под носом, всхлипывает.

– Ну, во‑первых, пока даже тела не нашли. Кризисный отдел Фарнезины работает над этим вопросом, но на данный момент никто точно не может сказать, как все обстоит на самом деле.

– Это хорошо или плохо?

Линда смотрит на него глазами, полными отчаяния, но теперь она хоть как-то реагирует.

Томмазо дал ей надежду.

– В такой ситуации появляется множество вариантов. – Он старается тщательно подбирать слова, чтобы не выдать своего волнения.

– И что?

– Единственное, что нам остается, – это не отчаиваться. Отчаяние точно не поможет.

Томмазо мягко берет ее за руку и заставляет сесть.

– А теперь хватит плакать. Обещай мне, что будешь сильной.

Линда вытирает слезы и поправляет мятую футболку.

– Не могу. Эта неизвестность убивает меня.

Томмазо берет ее за плечи, заглядывает в глаза.

– Линда, ты должна мне верить. Отсутствие новостей вовсе не означает плохие новости. Ты мне веришь?

Линда кивает.

– Я с тобой.

Томмазо касается своими теплыми губами ее лба и почти по-отечески обнимает, как никогда прежде. Это больше, чем объятие, – это подарок надежды.

* * *

Надин в белых кружевных трусиках и пеньюаре лежит в спальне. Она читает стихи Омара Хайяма на арабском языке, прислонившись к мягкому изголовью, обтянутому красным атласом. Уже почти одиннадцать, в комнату входит Томмазо. Лицо у него мрачное, она ощущает, как напряжено его тело. Он еле слышно говорит ей «привет», и для нее это как удар кулаком по лицу.

– Ты был у нее?

Надин не может сдержаться и задает ему вопрос в лоб. Томмазо не может отрицать.

– Да, – тихо отвечает он, не глядя на нее.

Он открывает дверцу шкафа и что-то там ищет. Он отлично знает, что расстояние между ними превратилось в нейтральную полосу, на которую лучше не ступать.

Он еле слышно говорит ей «привет», и для нее это как удар кулаком по лицу.

Надин и сама это понимает. По тому, как Томмазо себя ведет, ясно, что между ними что-то сломалось. И это вряд ли можно исправить. Надин сразу почувствовала, уловила своим врожденным чутьем раньше, чем это понял Томмазо, что между ним и Линдой не просто секс. Из-за обычной сексуальной связи она не стала бы устраивать шум. Но теперь, когда Линда стала для него чем-то большим, это перешло границу того, с чем нельзя мириться. Даже в таких свободных отношениях, как у них.